Книга Князь механический - Владимир Ропшинов

Императрице Александре Федоровне нездоровилось. Зарывшись в подушки, она полулежала на диване в своей спальне, все стены которой, как в гостиной мещанского дома, были завешаны маленькими фотокарточками разнообразных родственников. С той лишь разницей, что в мещанских домах родственники были артельщиками и чиновниками низших классов, а у Александры Федоровны — представителями всех царствующих домов Европы. Над стоявшей в углу кроватью императрицы висел целый иконостас привезенных из разных паломничеств икон.

Черногорская царевна Стана сидела у ног императрицы и читала ей по-французски. Их было две сестры, Милица и Стана, дочери черногорского короля Николая, живших при русском дворе. Царедворцы за глаза звали их Черногорка № 1 и Черногорка № 2, причем номера не были за ними закреплены, тем самым завистливое окружением императора лишало царевен не только имен, но и даже отказывало в постоянном номере. Зато государыня и — через нее — государь любили черногорок.

Александра Федоровна и русское общество так и не смогли полюбить друг друга, и те 30 лет, которые она жила в России женой императора, не притушили, а, наоборот, разожгли нелюбовь. Хотя за полгода власти Временного правительства созданная им специально для расследования преступлений царствующего дома Чрезвычайная следственная комиссия, как ни старалась, не смогла доказать ни связь императрицы с немцами во время войны, ни другие приписываемые ей преступления, популярности Александре Федоровне это не прибавило. Народ считал ее немкой, высший свет — надменной и чопорной немкой.

Она замыкалась и уходила в себя, давая тем самым еще больше поводов говорить о ее надменности и чопорности. Она искала утешение в молитве и мистицизме, ее немедленно окружали шарлатаны, ловко умеющие играть на чувствах несчастных женщин, и она доверялась им. Французский мошенник доктор Филипп, один из предшественников Распутина, даже убедил императрицу в том, что она беременна долгожданным наследником, и Александра Федоровна ходила, уверенная в этом сама и уверяя окружающих до тех пор, пока верить в это была хоть какая-то возможность. Единственный русский, любивший ее, был ее муж император Николай II. С ним они читали по вечерам, катались на санках и на лодке и гуляли по огромному Александровскому парку, в котором стоял дворец.

В черногорках Александра Федоровна увидела себя. Они тоже были чужими при дворе и презираемыми двором. И они, как ей показалось, любили ее. А может быть, она уже не мечтала и не ждала от чужих людей искренней любви, и ей дорога была хотя бы забота, пусть даже и корыстная.

Стана читала по-французски, когда в спальню, постучав, вошел Николай. Поклонившись императору, она тут же выпорхнула в маленькую заднюю дверь, оставив их с Александрой Федоровной вдвоем.

— Ну как ты сходил? — спросила Александра Федоровна.

Государь ходил гулять по парку Здесь, в Царском, в отличие от Петрограда, не дул ветер, как будто его создавали тоннели кирпичных стен с заткнутыми окнами и воронки площадей, а где их не было, и воздух стоял спокойно.

Николай не боялся морозов. Каждый вечер он ходил гулять в парк, иногда с императрицей, но чаще один, и стрелял ворон. Все знали эту странную страсть государя, и охрана Александровского дворца уже давно выучила звук выстрелов его охотничьей двустволки.

— Как ты сходил, милый? — повторила Александра Федоровна, протягивая к нему руки. И через 30 лет их совместной жизни она оставалась к нему все такой же нежной, как была в дни помолвки.

— Не подстрелил ни одной вороны, — император вздохнул и сел на стул, убрав с него оставленную Станой раскрытую книгу, — несколько раз целился, но не смог. Потом только в воздух пару раз. Не могу, все время в голове этот голос: детки падали с веток деревьев Александровского сада, как подстреленные воробушки. А если не воробушки, а воронята? Детки падали с веток, как подстреленные воронята. А ведь это я, я по ним стреляю.

Александра Федоровна встала с постели, подошла к мужу и обхватила его голову руками.

— Успокойся, успокойся, Ники, — сказала она, гладя его по пахнущим морозом волосам с еще не успевшими растаять на них снежинками, — ты что же, без шапки ходил? У тебя на голове снег!

Она забеспокоилась: прадед ее мужа, император Николай Павлович, свел таким образом счеты с жизнью, чтобы не подписывать позорный мир после Крымской войны. В лютый мороз ходил в одной легкой шинели, заболел воспалением легких и умер. Как бы и эти несчастные сны не надоумили Ники…

— Нет, это я шубу снимал, наверное, с воротника упали, ответил Николай.

У Александры отлегло от сердца.

— Я все думаю об этих снах, которые снятся нам с тобою, — сказала она, все еще продолжая гладить его по голове, — что убитые тогда поднялись и ходят теперь по улицам, и от этого такой ветер, и холод могильный от их тел… Неспроста эти сны, кто-то порчу навел. Надо бы нам в Оптину[47]съездить, как ты думаешь? Там со старцем Иннокентием поговорим.

Николай вздохнул. Он уже давно перестал разделять религиозный пыл жены — осталась только какая-то затравленность роком, начавшимся с первого дня царствования, с кровавой трагедии на Ходынском поле, и даже раньше — с женитьбы на Аликс, состоявшейся еще до окончания траура по его отцу, императору Александру III, когда народу впервые была явлена новая императрица, и народ сказал, что она «пришла за гробом».

— Я владыке Питириму, — вздохнул Николай, — про наши сны рассказывал, совета спрашивал. Он сказал: душа травмирована воспоминаниями, а во внешней жизни происходят события, дающие почву для мрачных фантазий. Люди, говорит он, ходят с замотанными лицами от холода, и вам с Александрой Федоровной из-за этого чудится, будто они свою мертвую плоть скрывают. Это наука психология. Велите, говорит, государь, закон издать, чтобы лица не закрывали. Сегодня Щегловитов приедет докладывать.