Кэтрин посоветовала набраться терпения. Убеждала, что старые раны затянутся и не стоит обсуждать смерть Труита. Антонио поведал ей, что хранит в своей комнате мышьяк, привезенный из Чикаго. Признался, что вечером напился бордо и взял яд, держал его в руках, нюхал и мечтал о смерти. И если бы на ноге была кнопка, нажав на которую, можно навсегда исчезнуть, он нажал бы ее. Кэтрин ужаснулась его мыслям. Напомнила, что он умеет водить машину и может махнуть куда угодно. У него вся жизнь впереди. Она не поняла ничего из его спутанных речей. Она была уже не той женщиной, которая часами болтала с ним ни о чем, о любовных пустяках.
Антонио душило молчание. Каждое утро бритва была для него приглашением. Каждый вечер мышьяк казался ему афродизиаком. Одиночество ужасало его, но он не отправлялся в город, не спускался к приятным девушкам, которые приезжали из Чикаго на обед вместе со своими отцами-банкирами. Они отличались изысканными манерами и смеялись мелодичным несексуальным смехом. В них не было темноты, а свет Антонио не привлекал.
Он писал предсмертные записки, складывал их в ящик и запирал на ключ. Сочинял письма отцу, где в мельчайших деталях рассказывал о прошлом Кэтрин, письма, одна строка которых разрушила бы жизни им обоим. Эти письма он сжигал.
Погрязнув в одиночестве, Антонио потерял собственную душу. Истощил себя недовольством, которое испытывал к своей судьбе. Ему было тяжело держать осанку на людях, невыносимо притворяться Нарциссом. Он повторял про себя одни и те же фразы, сознавая, как тривиально они звучат.
Однажды вечером, напившись, он признался Ральфу:
— Я бы хотел… стать другим и все поменять. Но ничего не получается.
— Мы все надеемся стать кем-то другим. Быть смелее, красивее, умнее. Это то, чего ждут дети. Если повезет, человек из этого вырастает. Если нет, настоящее превращается в муку. Я хотел… чего? Быть элегантным, а не деревенщиной, быть любимым, сторонился неприятностей, хотел, чтобы все было по-моему. И меня никогда не тянуло в бизнес. Я мечтал жениться на графине и обрести счастье. Не получилось. Играй в свою игру, Антонио.
— Мне больно. Каждую минуту я испытываю нестерпимую боль.
— Очень жаль. Если есть что-нибудь…
— Ничего нет.
— Знаю.
Это была дорога без конца, диалог без цели. Если все время проводишь в беседах с человеком, изъясняющимся на чужом языке, как добиться, чтобы тебя поняли? Антонио говорил, отец слушал, но слова не имели значения ни для того, ни для другого. Это был способ времяпрепровождения для угрюмого сына и сочувствующего отца.
«Да ладно, — размышлял Антонио поздним вечером, лежа на полу детской, — Влачи это унылое, печальное, обыкновенное существование. Общайся с девушками из Чикаго. Катайся на автомобиле на зависть горожанам. Постигай законы бизнеса, перестань думать о темной комнате и тысячах женщин». Он словно видел отдаленный берег и понимал, что не сможет до него доплыть.
Кэтрин не выходила у него из головы. Когда Антонио встретил ее, он был совсем еще мальчиков, а она — элегантной куртизанкой, охотившейся за выгодным предложением. Она казалась ему блестящей дамой. У нее были прекрасные манеры, она знала мир. Он же был абсолютно наивен. Она покупала ему рубашки. Учила одеваться, есть в ресторанах, разговаривать с опущенными глазами. Она показала ему возможности его тела. Оплела его в кокон, в котором ему сначала было хорошо. Затем к нему снова вернулись монстры, и он сам превратился в монстра, жестокого, несгибаемого, вероломного. Антонио обратился к Кэтрин, потому что она помнила его в его невинности и надеждах, потому что сама верила в эти вещи. Он снова и снова причинял ей боль, а она позволяла. Ему было тошно и эта боль жгла его, точно расплавленный свинец.
Как-то утром, проснувшись с трезвой головой, он встал и поехал в офис Ральфа. Там наблюдал за тем, как Труит наращивает свой капитал, выслушивает жалобы сотрудников и обращается с ними справедливо и сочувственно. Это напоминало разглядывание картины. Без движения, без звука. Ральфу казалось, что сын проявляет интерес. Труит надеялся, что Антонио решил принять участие в бизнесе — так же как он сам много лет назад. На следующее утро Антонио уже забыл, что был у Труита на работе, не помнил ни единой фразы, ни одной подробности вчерашнего дня.
Его отец, настоящий отец, оставил мать ради богатой молодой вдовы. Этот мужчина по фамилии Моретти был человеком без лица. Он учил людей игре на фортепьяно, он подарил ему жизнь. Труит же был чужим. Много лет Антонио жил ради того, чтобы Труит умер. Антонио терпеть не мог этого Труита, того, кто покупал, продавал и распределял, того, кто был с ним ласков.
Только Кэтрин была настоящей; она изменилась и стала для Антонио незнакомкой. Но под ее одеждой была кожа, и так же как Антонио помнил все удары, нанесенные рукой Труита, помнил каждое его слово, произнесенное в гневе, так же он помнил кожу Кэтрин, помнил, кем она была. Она означала для него целый мир, и он не мог ее отпустить.
Ни сейчас. Ни когда-либо в будущем.
Глава 24
Антонио нашел ее в оранжерее. Был вечер, птицы перелетали с ветки на ветку, цветущие кусты жасмина источали сильный запах, на розах красовались бутоны. Сквозь листья огромных папоротников и пальм, которые Кэтрин купила в Сент-Луисе, просвечивало закатное солнце. Окна запотели от влаги. В китайских горшках росли орхидеи. Кэтрин шила. Складки тонкой темно-синей шерстяной материи накрывали ей колени и ложились на мраморный пол.
Он уселся подле ее ног, как собака, терпеливый, благожелательный, ожидающий похвалы. Ему было стыдно, что он так себя ведет, что почти унижается. Она показала ему картинку, где был изображен наряд, который она шила. Платье было практически готово — простое, элегантное, с пуговицами от подола до шеи, с белым воздушным воротником и манжетами. Верх был плиссированным, складки удерживались на месте стежками, такими мелкими, что их почти не было заметно. Тонкая дорогая шерсть стекала с рук. Кэтрин быстро перебирала ее изящными белыми пальцами. Поблескивающая иголка ныряла и выныривала из ткани, серебряный наперсток пощелкивал.
Она ловко перевернула платье и начала трудиться над подолом. Колено Антонио упиралось через ткань в ее ногу, и он почувствовал возбуждение. Под темно-синей шерстью была ее туфелька, белые носки, а под ними — свежая кожа и все тело, вместе со сладким ароматом и секретными местами, хорошо ему известными.
— Хэтти Рено, — произнесла Кэтрин тихо, — Ты получил от нее письмо. Я узнала почерк.
— Я сообщил им, где нахожусь. Не мог просто исчезнуть. Письмо я сжег.
— Она в порядке?
— Они все в порядке. Они скучают по тебе. Хэтти уверяет, что в театре все люди скучные. И пиво без тебя стало безвкусным и не таким пенистым. Ты поднимала ей настроение. Она по тебе скучает.
— Не говори ей обо мне. Там была другая жизнь.
— В самом деле, миссис Труит?
— Люди преображаются, Антонио. Идут вперед.
