собрала разбегающиеся мысли, — хорошо, да, я… принесу. А…
— Приходите в субботу, — перебил меня юноша, а потом его голос вдруг изменился, и в нём появился неожиданный энтузиазм: — Скажите, Олта. Вы любите театр?
Я так растерялась, что даже не сообразила, что ответить.
— Конечно же, вы любите театр! Все любят хороший театр, не так ли? Я представляю городскую билетную службу и счастлив пригласить вас на лучшие спектакли этого сезона! В театре на Садовой балетная труппа столичной оперы даёт «Некею», и билеты в партер начинаются от…
— Это оракул? Оракул сказала? Что она видит меня… в театре… на этой Никии?
— Нет, — с ощутимым сожалением признался юноша. — Для оракула я веду запись, а ещё представляю городскую билетную службу. И я счастлив пригласить…
Здесь трубка пискнула, и звонок оборвался — закончилось отмеренное моими монетами время.
Я медленно повесила трубку. Перечитала записанный в блокноте адрес и обвела пожирнее пару самых непонятных букв. В телефонную будку не пробивался ветер, и погода в Огице стояла по-весеннему ясная, а по дорогам сплошным потоком нёсся стаявший снег вперемешку с грязью, — но мне всё равно было так холодно, что я обхватила себя руками.
Она ждала меня. Оракул — ждала меня. У этого секретаря-билетёра-как-его-там были от оракула какие-то инструкции, и в нём было написано моё имя. Там было написано, что я буду искать человека, не зная точно цвета его волос, и что я могу сшить для неё…
Мерная лента! Она попросила меня принести мерную ленту.
Телефон пах металлом, краской, немного ржавчиной и десятком чужих рук. А ещё — чем-то неуловимо кладбищенским, жутким, как крошечная могила для младенца, смолянистым и тёмным.
Я никогда не слышала, чтобы оракула обвиняли в запретной магии. Говорили даже, что к ней ездят просить совета и Волчьи Советники, и видные чины Комиссии, и самые именитые из колдунов, — и что она никому не отказывает. И всё равно у слов безразличного юноши, ведущего запись к оракулу, был запах. И этот запах был ужасно похож на тот, что жёг мой нос, пока ритуал Юты обесцвечивал реальность вокруг.
xxxix
Весна била по ушам капелью, оглушала и путала, лилась по асфальту грязными ручьями, протянула между фонарями праздничные гирлянды. Даже трамвай звенел как-то по-новому, веселее и ярче, а солнце казалось диском из раскалённого металла, скользящим по глянцевой эмали неба.
Я взяла с собой мерную ленту, несколько тесёмок, несессер с портновскими принадлежностями и два отреза ткани: тяжёлый габардин с узором филь-а-филь и нежно-розовый газ, а ещё зачем-то моточек накрахмаленного кружева, россыпь разномастных пуговиц и вшивную молнию.
И голову, конечно. Куда же без головы. Касаться её каждый раз было неловко, неудобно, как будто я делала что-то ужасно неприличное, вроде того, чтобы снять одежду со спящего без какой-то уважительной причины; я надеялась только, что Дезире воспримет это как-нибудь… иначе.
Он ведь поймёт, конечно. Он всё поймёт и не станет ругаться. Когда он вернётся, он…
Я одёрнула себя и подтащила сумку к трамвайным дверям.
Остановка называлась «Птичья сопка», и по адресу я представила что-то зелёное и жизнерадостное, и что в голых пока сиреневых кустах здесь уже запели соловьи. Сопка оказалась практически горой, с крутым, недружелюбным каменистым склоном, укреплённым бетонными блоками и металлической сеткой, а над яркими крышами одиноким росчерком кружило что-то крупное, хищное, вроде сокола. Сам район был типовой застройки, и одинаковые двухэтажные дома взбирались на сопку вереницей, различаясь только тем, в какие цвета выкрасили балконы.
Пахло водой и городом: мусорным баком, затопленным подвалом и гретым асфальтом. Ветер нёс откуда-то яркий хлебный дух, в заведении на углу разливали из крана плохонькое пиво, а грузовая машина осторожно ползла наверх по серпантину, выдыхая тёплый серый дым.
Внутри здания гуляло гулкое эхо, а на двери висел тетрадный лист:
Оракул принимает строго по записи.
Я огляделась, но нигде рядом не было часов. Помялась немного на пороге, занесла руку — и всё-таки постучала.
Дверь открылась без скрипа.
— Обожди, — велела мне ведьма. — Вон на стуле сядь и помолчи.
Она была страшна, как сама старуха-смерть с костяной иглой, и логово её было ничем не лучше. Здесь было когда-то швейное производство, но от него остались только пара разболтанных манекенов и худые рулоны плащевых тканей, составленные в углу неаккуратным шалашом; вдоль стены — продавленные стулья, все из разных наборов, на полу — вытертый ковёр, а широкий подоконник был весь заставлен свечами, ни одна из которых не горела.
Оракул была маленькая и сгорбленная, пахла намертво въевшимся в неё чужим страхом, а серые космы топорщились над сухой головой вороньим гнездом. Поверх чёрной хламиды — богатое ожерелье с перьями и камнями, блестящее фальшивым золотом, руки расписаны какими-то знаками, а на лбу вытатуирован синий контур глаза.
Пришла ли я раньше времени — или она просто не сочла нужным поторопиться, — но оракул священнодействовала: на полу перед ней были расставлены какие-то стаканы, банки и чашки, в которых она замешивала маслянисто блестящие жидкости. Вот одна из колб негромко пыхнула, рассыпав вокруг зеленоватые блёстки, и ведьма переложила из чайного блюдца в банку что-то тёмное и склизкое, а потом залила это что-то тремя разными растворами и навинтила крышку.
— Подарок, — хрипло усмехнулась оракул, остро глянув на меня. Серые патлы падали ей на лицо. — Не тебе, глупая. Это особый подарок, только для той, что сможет его оценить.
И она рассмеялась — хрипло и влажно. А затем снова забренчала склянками.
Я так и сидела на стуле, вцепившись ладонями в сидение, пока оракул убирала посуду: в колбы она налила воды из бутылки, взболтала и вылила в горшок полумёртвого чахлого цветка, а блюдце — разбила и ссыпала осколки в ступку. Её работа кисловато пахла чем-то химическим, едким и неприятным, но совсем не пахла магией.
Зато ей пахли свечи, и, когда она зажгла их и расставила по ковру, мне сложно было подойти ближе и не запнуться.
— Ну что же. Ты хотела о чём-то спросить меня, женщина без будущего?
— Без… будущего?
— Это будет твой вопрос?
Мой вопрос. Я пришла сюда, потому что у меня был вопрос, потому что…
— Я ищу друга, — сказала я, неловко облизнув губы. — Я принесла его голову… то есть, не его, в смысле, его, но мраморную… он лунный, понимаете? Мы с ним друзья. Он не умел смотреть никакими другими глазами, мы приехали в Огиц, а потом он пропал, и я переживаю, что он мог заблудиться, что
