ехать во что бы то ни стало.
Разрешение в местном морском отделе было труднее получить, чем из Симферопольского особого отдела. По случайности заместителем в морском отделе был матрос — просто человек. К. Э. в конце обещала бутылку портвейна. Пропуск на обратной стороне был нацарапан.
А портвейн мы так и не дали. Он пошел помогать капитану.
За двух цыплят совхозный кучер отвез вещи на мол. Уже темнело.
Больных погрузили. У мола толпилась куча татар. Было 6 августа старого стиля. По-видимому, байрам — молодежь была пьяна. Я предлагал за бутылку помочь перенести вещи. Никто не хотел. Даже Белял — брат Жеина — только пообещал и скрылся.
Капитан после портвейна указал грузить на нос, к арестантам. Я становился одной ногой на катер, другой на мол, одной рукой держался, другой бросал вещи.
В это время катер волнами отходил, ноги разъехались, надо было прыгать туда или туда. Особенно трудна была большая корзина. Часть вещей я отнес на руках. Последний раз пошла Ирина. Я нагрузил ей мешок на спину. Ирина медленно плелась у церкви. Я пришел на пристань. Ее нет. Я долго ждал. Пошел назад. Она вылезала из ограды.
Взошла луна. Совсем без сил я улегся у борта «Алушты». Вынул из кармана форшмак из пшеницы и ел без хлеба, но со смаком.
Катер тронулся прямо на Севастополь. Заблестела луна в дорожке от катера. Мягкие контуры дорогого Гурзуфа стали удаляться. Вот уже один Аю-Даг. Что-то впереди?..
Татьяна Осколкова. О бабушке Ксении Эрнестовне
До 1952 года мы жили в центре Москвы в Ермолаевском переулке в деревянном доме с печным отоплением. В коммунальной квартире на втором этаже у нас было три комнаты. Самая большая, угловая, с печкой и тремя окнами — бабушкина.
Посредине стоял огромный дубовый стол на массивных львиных лапах. До революции за ним обедали и принимали гостей, а сейчас все время работали. Мама по вечерам на нем кроила и шила для частных заказчиков. Бабушка расписывала или трафаретила задники для спектаклей Драматического театра Станиславского и, кажется, ставила на него этюдник, когда писала маслом. Писала она в основном для себя, почти всегда с натуры — преимущественно пейзажи и цветы.
На мольберт ставился холст, быстро делался набросок углем, а по окружности огромного стола выкладывались мешки. В каждом — гора лоскутов одного цвета, но разных оттенков и фактур — шелк, шерсть, бархат, атлас, тюль. Из крахмала варился клей. Отрезая от лоскутков кусочки величиной с мазок кистью, она приклеивала их на холст. Иногда целиком, но чаще прикрепив лишь чуть-чуть, легко. От этого цветы на холсте становились живыми. Это было не рукоделие. Это была настоящая живопись, только мазок делался не маслом, а лоскутом. Она тканью писала с натуры.
Когда дом в Ермолаевском пошел на слом и мы приехали в Измайлово, мы с ней отправились как-то к директору большого цветочного хозяйства на 16-й Парковой. Ксения Эрнестовна была немолода, одета неважно, но было в ней что-то, что вызывало почтение у окружающих. Сидя, как всегда, очень прямо, на краешке стула, она сказала: «Я — художник. Если вы позволите брать у вас цветы, я подарю вам картину». И нас стали совершенно бесплатно пускать на поле, покрытое длинными рядами флоксов, роз, ромашек, астр. Мы срезали огромные букеты и, завернув их во влажные простыни, везли на трамвае домой.
Я выросла среди ее картин, и мне казалось само собой разумеющимся, что иногда она работает не маслом, а тканями. Я думала, у всех такие бабушки.
* * *
Ксения Стюнкель выросла в семье, которую сегодня отнесли бы к среднему классу. Отчим, заменивший рано умершего отца, вышел в отставку в чине генерал-майора и руководил небольшой фирмой. В семье были няня, горничная и кухарка, но детей учили трудиться.
Замуж она вышла по любви, совсем молодой потеряла ребенка, а через несколько лет умер и муж.
Имея двоих детей от первого брака, она вышла замуж за моего деда Александра Николаевича Левашова в 1914 году. Левашов имел небольшое поместье или, скорее, хутор под Полтавой. Был очень образован. После революции он освоил профессию статистика, которая давала возможность путешествовать, много ездил по стране и много фотографировал, был прекрасным фотографом-любителем. У нас остались снимки Хорезма, Бухары и других экзотических мест, датированные 1924–1925 годами. А свои первые фотографии он сделал в 1903 году.
Вот что вспоминает о них Елена Вишневская: «Интересно было у Левашовых, ближайших наших соседей. Старуха Левашова отличалась оригинальными выходками. Громко говорила, была экспансивна, увлекалась разными новшествами, в частности ела сырые овощи — морковь, капусту, свеклу, даже кукурузу, что по тем временам расценивалось как чудачество. При ней произрастал какой-то чудаковатый сын, Александр Николаевич, застарелый холостяк. Такой маменькин сынок с приступами визгливого смеха и подпрыгивающей походкой… В один из наших приездов мы узнали, что Левашов женился на какой-то москвичке с двумя девочками. Его женой стала Ксения Эрнестовна, художница. Это была рослая блондинка типа шведки или финки, симпатичная, но не первой молодости… В их доме, выстроенном наподобие современных дач, то есть одноэтажном, дешевом, деревянном, с большими окнами и очень жарком, так как сильно пропускающем солнце, стало пахнуть маслянными красками, и повсюду висели полотна. Ксения Эрнестовна главным образом писала пионы, белые и розовые»[15].
До революции она училась живописи в мастерской «бубновалетовца» Ильи Машкова, брала уроки у Александра Куприна, писала маслом, изредка акварелью.
Ко времени начала Гражданской войны у бабушки было уже четверо детей.
Взяв старшую погибавшую от заражения крови Ирину и младшую годовалую Аллочку, они с мужем Александром Николаевичем Левашовым пробираются в Крым, оставив Миву и Ксению в Москве на попечении бабушкиных родителей.
В Гурзуфе разруха, постоянно меняется власть, денег нет. Левашовы открыли кафе. Всю работу делали сами, но не рисовать бабушка не могла.
«Вечером, измученные, мы тащились с посудой домой, — вспоминает она. — И опять наутро Александр Николаевич бежал на рынок, а я, чтобы были силы на весь день, в 5 часов утра писала! Цвел миндаль, персик. Этот восторг весны надо было в 2–3 дня поймать. И не было у меня ни душевных, ни физических сил его воспроизвести. Но все-таки кое-что я сделала!»
Достать краски было невозможно. В обмен на еду она стала брать у знакомой портнихи лоскуты и пробовать «писать» кусочками ткани. Искала, как лучше это сделать технически. Сначала пришивала на холст — эти вещи, наверное, можно назвать аппликацией, — потом стала приклеивать, используя крошечные
