стремительностью запоздалой весны. Мое сердце, доселе неестественно сдавленное, распустилось в смутных, но восхитительных ощущениях. Красота природы опьянила меня – я был как в чаду. Песни крестьян, их веселые лица, их бесхитростные увеселения, живописная пестрота их наряда, сельская музыка, танцы – все, все нахлынуло на меня, как нечто волшебное. Моя душа эхом отвечала на музыку, мое сердце плясало в груди. Все мужчины казались любезными, все женщины – очаровательными.
Я возвратился в монастырь, или, вернее, туда возвратилось лишь мое тело, тогда как сердце и душа навсегда остались за его стенами. Я не мог забыть картин прекрасного и счастливого мира, мира, так полно отвечающего моему характеру. Я испытал в нем такое пьянящее счастье, я чувствовал себя совсем другим существом, чем в монастыре, этой могиле всего живого! Я сравнивал лица людей, которых мне довелось видеть, оживленные, свежие и веселые, с бледными, свинцовыми, тусклыми физиономиями монахов; музыку, сопровождавшую танцы, – с тягучими церковными песнопениями. Я и прежде тяготился монастырскими службами, теперь они стали невыносимы. Однообразный круг ежедневных обязанностей подавлял мою душу; меня раздражал надоедливый звон монастырского колокола, неизменно сопровождаемый горным эхом, неизменно отрывающий меня ночью от сна, а днем – от карандашей, для того, чтобы присутствовать на какой-нибудь скучной, механически отбываемой благочестивой церемонии.
Не в моем характере длительно обдумывать какой-нибудь шаг и не приводить после этого в исполнение своих замыслов. Моя душа внезапно проснулась, и все внутри меня зажило полной жизнью. Я дождался удобного случая, бежал из монастыря и добрел пешком до Неаполя. Попав на его веселые, людные улицы и увидев вокруг себя разнообразную, шумную жизнь, роскошь дворцов, великолепные выезды, пеструю, оживленно жестикулирующую толпу, я почувствовал себя так, точно пробудился среди мира чудес, и торжественно поклялся себе, что ничто не заставит меня возвратиться к тоскливому прозябанию в монастыре.
Я принужден был спросить дорогу к дворцу отца, так как покинул его маленьким мальчиком и не представлял себе, где он находится. К отцу, впрочем, меня допустили не сразу, ибо слуги едва помнили, что я существую на свете, и, кроме того, мое монастырское платье отнюдь не внушало расположения. Даже отец – и тот меня не узнал.
Я назвал свое имя, бросился к его ногам, умоляя простить и не отсылать назад в монастырь.
Он встретил меня скорее со снисходительностью покровителя, чем с отцовскою нежностью; выслушав терпеливо, но холодно мои жалобы, узнав о моем отвращении к монастырю, он обещал подумать о том, что для меня может быть сделано. Эта холодность убила в зародыше мое чувство к нему, готовое разгореться при малейшем проявлении родительской теплоты. Во мне ожило прежнее отношение к отцу. Я снова стал смотреть на него как на какое-то царственное, величавое существо, устрашавшее мое детское воображение, и я понял, что мне безразлично, любит ли он меня или нет. Всю свою любовь, все свои помыслы он сосредоточил на моем брате, который, кстати сказать, унаследовал его характер и относился ко мне скорее покровительственно, чем по-братски. Это оскорбляло мое самолюбие, а я, надо заметить, был до крайности самолюбив. Я мог сносить снисходительность отца, ибо смотрел на него со страхом, как на существо высшего порядка, но покровительственное отношение брата, который, как я чувствовал, был интеллектуально значительно ниже меня, сделалось для меня невыносимо. Слуги не замедлили обнаружить, что в родительском доме я – нежеланный пришелец, и, как всегда в подобных случаях, стали относиться ко мне с нескрываемым пренебрежением. Таким образом, отвергаемый всеми, не находя ответного отклика со стороны тех, кому я охотно отдал бы свою любовь и привязанность, я сделался замкнутым, молчаливым, подавленным. Мои чувства, не нужные никому, обратились против меня самого и раздирали мне сердце. В течение нескольких дней моего пребывания в Неаполе я чувствовал себя скорее на положении гостя, который всем в тягость, чем сыном, вновь обретенным в родительском доме. Такова уж моя судьба: меня там никогда не знали по-настоящему. Из-за дурного отношения со стороны домашних, я стал чужд даже себе самому, а они судили обо мне по моей отчужденности от всего окружающего.
Однажды меня встревожил один из монахов местного монастыря, бесшумно выскользнувший из отцовского кабинета. Он заметил меня, но сделал вид, что не заметил, и это лицемерие заронило во мне подозрение. Я стал болезненно чувствителен: всякая мелочь ранила мою душу и заставляла страдать. Пребывая в таком состоянии, я столкнулся однажды с подчеркнуто непочтительным отношением одного из любимых отцовских лакеев. Во мне заговорила вся страстность и гордость моей натуры; ударом кулака я сшиб его с ног. Проходивший мимо отец был свидетелем этой сцены; он остановился, но не для того, чтобы выслушать мои объяснения; впрочем, он не мог бы понять длинную цепь душевных страданий, которые были истинною причиною происшедшего. Он оттолкнул меня гневно и презрительно.
Он призвал на помощь, чтобы усилить оскорбительность своего обращения, все присущее ему высокомерие и надменность. Я чувствовал, что это не заслужено мною. Я чувствовал, что меня не смогли оценить по достоинству. Я чувствовал, что во мне есть нечто, стоящее лучшего отношения. Мое сердце протестовало против отцовской несправедливости. Я поборол свой всегдашний страх перед отцом – я ответил ему нетерпеливо и горячо. Мой гнев пылал у меня на щеках и горел в моем взгляде; мое чувствительное сердце, однако, было отходчиво, и, прежде чем я успел излить свое негодование и обиду, я почувствовал, что оно болезненно сжалось, и залился слезами. Отец был поражен и разгневан этой неожиданною развязкой и приказал мне удалиться к себе. Я ушел молча, унося с собой противоречивые чувства.
Прошло немного времени, и я услышал голоса в соседней комнате. Между отцом и монахом происходило совещанье о том, каким способом можно было бы спокойно и быстро водворить меня в монастырь. Я принял решение. У меня больше не было ни дома, ни отца. В ту же ночь я покинул родительский кров.
Я взошел на палубу корабля, готового выйти из гавани, и пустился в странствия по белому свету. Мне было безразлично, куда направляется судно; любой город, любая страна в этом столь восхитительном мире лучше, чем монастырь. Не все ли равно, куда меня изгоняет судьба? Везде я буду в гораздо большей степени дома, чем в доме, который я покидаю. Корабль плыл в Геную. Мы прибыли туда через несколько дней.
Когда я попал в гавань, расположенную между двумя замыкающими ее волноломами, я увидел амфитеатр дворцов, церквей и изумительных парков, подымающихся ступенями друг над
