возразил скрипач, — но я кончил консерваторию.
— Это неинтересно, — перебила мадам Лебедева.
Слова эти относились уже к акробату, но скрипач принял их на свой счет и обиделся:
— То есть как неинтересно? У меня есть диплом.
— Ай! Да я не вам! — воскликнула мадам Лебедева. — Вам я уже отказала — у вас плохое туше. Я в музыке лучше вашего понимаю. А я вот ему — долго он еще будет на голове стоять? Ведь другие дожидаются.
Акробат принял нормальное положение. Тяжело дыша, он обратил налитое кровью лицо к мадам Лебедевой и услышал:
— Уходите же наконец. Чего вы еще ждете?
И вот сиплый тенор наполнил квартиру звуками арии Ленского. Замолк — и уже балерина запрыгала по комнате, изображая умирающего лебедя.
Вечером, когда низенький человек в клетчатых штанах показывал мадам Лебедевой ученую собаку, а гармонист извлекал пробные аккорды, собираясь аккомпанировать куплетисту, няня, войдя в комнату, шепотом спросила, где градусник.
— Вечно эти градусники! — воскликнула мадам Лебедева. — Ну, где всегда — у меня на туалете.
Куплетист понравился мадам Лебедевой (это был двенадцатый куплетист за день).
— Вас я тоже возьму, — обратилась она к человеку с ученой собакой и пошла в переднюю. — Нужны только певцы. Кто не певец — может уходить. Вера, последите, пожалуйста, за ними, а то прошлый раз чуть мои боты не унесли.
Вера вышла с заплаканными глазами.
— У Маргариты сорок градусов, — сказала она.
— Господи, какая я несчастная! — воскликнула мадам Лебедева. — И, конечно, это в самые горячие дни, когда у меня еще певца нет! Придется теперь брать первого попавшегося! И хоть бы кто-нибудь меня пожалел!
Она обратилась к артистам:
— Я, кажется, ясно сказала — уходить! Ну? Кто не певец — все уходите!
Из двух оставшихся певцов одного она наняла, другого прогнала. Потом пошла к Маргарите, приложила ко лбу девочки мягкую ладонь и определила:
— Ангина. Или, может быть, корь. Надо вызвать доктора.
И пошла пить чай. За чаем она рассказывала Вере о вчерашнем собрании кинохозяев:
— Сатурн — очень милый человек. Подходит ко мне: «Ах, Марья Васильевна!», то да се… Вот Гигант — неприятный мужчина и притом еврей. У него всегда вторым экраном идет. А у меня — первым экраном, монопольно на весь Васильевский остров. С воскресенья, например, «Белые рабыни» — из жизни проституток. Художественная, прямо научная фильма. Половая проблема. Ко мне уж гимназисты прибегают, справляются — у меня анонс. Я очень рада за молодежь — пусть поучатся, им это необходимо. И вы обязательно подите, Вера, вам-то это в особенности надо изучить. Даже Солейль мне позавидовал. А Солейль — очень понимающий человек.
На следующее утро, когда Павлуша проснулся, его не допустили к Маргарите. Доктор в белом халате мыл руки в ванной. Мадам Лебедева плакала. Из слов доктора Павлуша понял, что у Маргариты — натуральная оспа. Няня тупо сидела возле больной дочери. Павлуша подошел к запретной двери. Окликнул:
— Вера!
И зажался в ужасе. Он уверен был, что в ответ он услышит не обычный нянин голос, а что-нибудь невозможное, ни на что не похожее. И вдруг — самый обыкновенный, давно знакомый голос:
— Что, Павлуша? Глазунью тебе сегодня мама сделает. Не заходи, Павлуша, Маргариточка очень больна, ты заразишься.
Павлуша успокоился.
Но когда санитары выносили закутанную в одеяла девочку вниз по лестнице, туда, где ждала карета «скорой помощи», Павлуша, один в своей комнатке, прижался щекой к окну и, кося глазом на привычный Средний проспект, заплакал. Он и до того часто плакал — громко, с криком, с жалобами. А теперь он плакал неслышно, тайно, глотая вырывающиеся из груди звуки. Он видел однажды летом в Озерках, как плакал побитый пьяным отцом соседский мальчик. Мальчик прислонился к дереву и, закрывшись локтем, плакал именно так, как сейчас плакал Павлуша. Павлуша тогда с уважением следил за молчаливым плачем мальчика: молчаливый плач в его понимании означал взрослость. И вот теперь он сам плакал молча, как взрослый. Это оказалось мучительно и жутко. Этот момент навсегда запомнился Павлуше как конец детства и начало отрочества. И навсегда возненавидел Павлуша болезнь и смерть.
К вечеру сладкий запах формалина наполнил комнату Веры. Все щели в эту комнату были тщательно заклеены длинными полосками бумаги. Мадам Лебедева ругалась с фельдшером, производившим дезинфекцию. Каждое утро мадам Лебедева справлялась о здоровье девочки. Ответы были настолько утешительные, что мадам Лебедева вдруг уверилась и уверила Веру и мальчика в том, что у Маргариты не натуральная, а ветряная оспа.
— Все признаки, — говорила она. — Например, сыпь. Сыпь бывает только при ветряной оспе. Это уже наверняка. Я недаром хотела кончить медицинские курсы. Я знаю.
Она даже купила Маргарите куклу, которая, если ее положить на спину, закрывала глаза. Но кукла оказалась такой хорошей и так понравилась самой мадам Лебедевой, что ей жалко стало отправлять ее в больницу: пропадет еще там. И кукла была оставлена дома.
На десятый день дежурная сестра вызвала Веру в больницу. Мадам Лебедева говорила авторитетно:
— Это значит — полное выздоровление. Сначала кризис, потом шелушение. Хотя шелушение — при скарлатине, но это все равно…
Вера по дороге в больницу купила для дочери игрушечного котенка и мятных пряников. Все это оказалось ни к чему, потому что Маргарита умерла еще ночью. Поплакав, Вера пошла в баню, вымылась, сменила одежду, а старую отдала в дезинфекцию. Потом вернулась домой. Мадам Лебедева возмущалась:
— Всех их под суд надо! Я знаю докторов — это они заразили ребенка. Положили к оспенным, когда у нее была корь. Маленькие девочки не болеют оспой.
— И глазки голубенькие так и открыты! — ревела в ответ Вера.
— Мы их всех в Сибирь упечем, — успокаивала мадам Лебедева. — Докторов надо гнать вон всех! Они не лечат, а только заражают.
Выплакавшись, Вера подвязала передник и стала готовить ужин.
Гробик с телом Маргариты свезли на следующий день в карете на Смоленское кладбище.
Через три года Вера навсегда оставила мадам Лебедеву. Ее отобрал Иван Масютин, чистильщик сапог. Это далось чистильщику нелегко. Мадам Лебедева не отпускала Веру до тех пор, пока чистильщик не явился однажды в новом костюме и ярко отчищенных сапогах и не устроил скандала. Размахивая пачкой ассигнаций, он кричал:
— Это моя женщина! Вот пятьсот рублей! Она — моя, а не ваша.
Он напугал мадам Лебедеву. И когда та кричала в просвет лестницы:
— Потаскушка! Дрянь! Выгоню! Обязательно выгоню! — было уже поздно. Уже чистильщик, нагруженный Вериными вещами, вел Веру по двору к воротам.
В тот же вечер мадам Лебедева получила с нарочным
