Книга Колючка - Интисар Ханани

Ночь я провожу у себя наверху, то вышагивая кругами, то вытягиваясь на матрасе в изнеможении, с распахнутыми глазами. Я не ночевала здесь с того вечера, когда вернулась без сил из дворца и легла спать в стойле Фалады. Теперь комната кажется пустой и стылой, четыре стены давят на меня из темноты. Я плаваю в беспокойной дреме и засыпаю только к рассвету.

Когда утром я спускаюсь в общую комнату к завтраку, меня уже ждут приготовленные Сальвией хлеб и сыр. Виола сидит за столом, собирает со своей тарелки крошки и слизывает их с пальца. Едва я вхожу, обе поднимают головы.

– Выглядишь кошмарно, – без церемоний говорит Виола.

– Виола! – упрекает Сальвия.

– Но ведь правда. – Та снова глядит на меня. – Пора тебе снова начать нормально есть. Вчера вообще ничего не тронула, а с таким холодом ты скоро захвораешь, как Луноцветка, если не будешь осторожней.

– Луноцветка болеет? – спрашиваю я, не особо надеясь отвлечь внимание от себя. Имя только смутно напоминает об одной из многих лошадей на конюшне.

– Смерть как, – сообщает Виола. – А ты и сама похожа на покойницу. Когда вчера вечером тебя видела, думала, показалось впотьмах, ан нет. Выглядишь жутко.

Она говорит с усмешкой, но всей тяжести слов это не отменяет.

– Спасибо.

– Виола, – объясняет Сальвия, садясь рядом со мной у стола, – за тебя волнуется.

– А Сальвия, – отзывается Виола, – полночи прислушивалась, как ты топочешь кругами по комнате, не из-за того, что волнуется, а потому, что предпочитает спать сидя и с открытыми глазами.

– Я не хотела вас будить, – пристыженно говорю я. – Не знала, что так шумлю.

– Ты не шумела. Просто мы спим прямо через стенку, – объясняет Сальвия.

– А доски в полах скрипят. – Виола машет на мою тарелку: – Ешь уже хлеб.

Я откусываю кусочек, чтобы ее успокоить, и взглядом ищу поддержки Сальвии.

– Мы решили не говорить с тобой об этом при мальчиках, – начинает та.

Виола кивает:

– Точно.

– Но все знают, как много вас с этим конем связывало, и теперь идет молва, что убили его именно поэтому. – Сальвия кивает куда-то в сторону дворца. – Если будет вероятность, что подобное повторится, скажи нам, и мы убережем тебя и тех, кто тебе дорог.

Я изумленно смотрю на нее.

– Даже, – добавляет Виола, – если из-за этого там кто-нибудь взбесится.

– Особенно если из-за этого там кто-нибудь взбесится, – говорит Сальвия.

– Ешь уже сыр, – с улыбкой заканчивает Виола.

Я покорно откусываю сыра. Возражаю с набитым ртом:

– Это же может быть для вас опасным. И…

– Опасным? Опасным? Она сказала опасным? – восклицает Виола.

Сальвия угрюмо кивает и смешливо щурится.

Виола возводит глаза к небесам:

– Терн, позволь рассказать тебе об опасности. Опасно ранить палец о ржавый гвоздь. Опасно подходить сзади к норовистой лошади. Опасно шататься по городу ночью. Опасно не защищать других от угрозы.

Я качаю головой, вспоминая о помощи Красному Соколу и о мести Валки.

– Если они способны убить такого коня, как Фалада, то, без сомнений, навредят и прислуге.

Виола выдыхает взрыв негодования:

– Терн. Из всех возможных способов погибнуть, каждодневно меня подстерегающих, я предпочту смерть ради защиты другого. Сравни-ка, – говорит она, изображая вытянутыми руками весы, – умереть, помогая другому, или умереть от конского пинка. М‐м‐м, что же выбрать?

Я растираю лицо руками.

– Не хочу, чтобы кто-то из вас пострадал, помогая мне.

Виола неверяще вскидывает руки:

– То есть хочешь, чтобы Сальвию убил столбняк?

Я против воли смеюсь:

– Ты же знаешь, что нет! Просто не хочу, чтобы вам из-за меня что-то угрожало.

– Благородно, – замечает Сальвия. – Но мы тут семья – семья. Твое имя здорово подходит к нашим, так что не смей сомневаться. А в семье друг за другом приглядывают.

Ее слова согревают меня, будто тепло очага. Семья. Вот чего мне не хватало всю жизнь: материнских объятий Сальвии, братской заботы и защиты ребят, любящей, как Виола, сестры. Все они дарят мне самое нужное и ничуть не похожи на мою кровную семью. Я могу только глупо улыбаться в ответ.

– Что ж, рада, что мы с этим разобрались, – говорит Виола, вскакивая и уходя к дверям. – Пора снова проведать Луноцветку.

Сальвия улыбается, пока я провожаю Виолу взглядом.

– Не надо больше давать себя в обиду, Терн. Случилась беда – говоришь нам. – Она тянется ко мне и сжимает мою руку: – Запомни.

Пару минут спустя меня подгоняют в гусиный сарай. Корби там еще нет, так что я отпираю сама и принимаюсь грести. Я радуюсь его отсутствию и спешу как могу, надеясь избежать встречи вовсе, но он тяжело ступает в ворота как раз тогда, когда я заканчиваю наполнять бочку.

Повернувшись к нему, я говорю:

– Меня не было вчера, так что давай все доделаю сегодня. Так будет честно.

Он стоит в воротах спиной к свету, так что я с трудом различаю выражение лица. Подозреваю, что удивила его, но ненадолго. Он быстро становится привычно хмурым и недовольным.

– Не собираюсь увиливать от своей работы.

Я краснею, пожимаю плечами и отворачиваюсь, чтобы унести инструменты. Слышу его шаги и непроизвольно разворачиваюсь обратно, держа лопату наготове.

Он застывает, потом проходит мимо и забирается по лестнице у дальней стены. Скидывает вилами сено, пока я меняю гусям воду и досыпаю зерно. Больше мы не заговариваем.

Джоа приходит проведать меня во время вечерней уборки в стойлах, но после короткого «здравствуй» и «как ты» говорить не о чем. Бродя между загонами, я еще не раз чувствую на себе его взгляд, но больше он не подходит.

Закончив уборку, я понимаю, что мне некуда идти и не с кем проводить время. Я медленно плетусь из конюшен в сторону Западной дороги. Уже чувствую, как меня затягивает знакомое оцепенение, и понимаю, что могла бы снова ему сдаться, найти укрытие в омертвении чувств. Так получится скоротать многие часы. Можно пойти в часовню и сидеть в тишине, вдали от лошадей и соглядатаев из дворца.

Но отчего-то ноги сами несут меня к городским воротам. Там, прямо под огромным каменным сводом, висит голова Фалады. Ее приделали к деревянной доске и прибили на высоте вытянутой руки, если не дальше. Я гляжу вверх, и живот сводит судорогой. Глаза и рот коня зашиты огромными жуткими стежками. Шелковистая шерсть потускнела от сырости, стала серой и безжизненной.