доме беспорядок. Я вспоминаю слова Джека. «У него все должно быть по плану. Он напуган, когда что-то выходит из-под контроля».
— Ты когда-нибудь причинял боль кому-нибудь еще? — спрашиваю я осторожно. — Или это было только один раз?
— Только один раз.
— Когда тебе было двенадцать. Это сколько, шестнадцать лет назад?
— Восемнадцать.
— И ты все еще думаешь, что если дашь волю гневу, то превратишься в Халка? — Я качаю головой, гнев бурлит внутри меня. — С самого детства тебе говорили, что ты какой-то жестокий монстр. Поэтому ты держишь все свои эмоции в себе, пока давление не становится настолько сильным, что ты начинаешь болеть физически.
Его рот сжимается.
— Я должен. Ради людей, которые меня окружают.
— Себастьян. Ты ударил человека однажды, когда был ребенком. Это не делает тебя чудовищем. — Он не отвечает. Я вздыхаю. — Если бы Сайрус пришел на работу и обнаружил, что к одной из девушек пристает парень в клубе, как ты думаешь, что бы он сделал?
— Я не знаю.
— Он, вероятно, накричал бы на парня, и если бы тот не остановился, то ставлю всю свою зарплату, он ударил бы его по лицу. Возможно, это не самая лучшая реакция, но вполне понятная. И это не сделает его монстром. — Я наклоняюсь вперед и беру его за руку. — Себастьян, ты не жестокий. Ты был злым ребенком, который хотел защитить свою маму. Защитить, а не причинить боль.
Он открывает рот, но я прерываю его.
— Я выросла в приюте. Я ухаживала за множеством детей. Я знаю многое о злых детях. Они не монстры, им просто больно. Любой психотерапевт или родитель, стоящий чего-либо, должен уметь это видеть. Ты потерял отца. Тебе нужно было помочь, а не наказывать.
— Ты ошибаешься, — говорит он, глядя на Ками. — Я не знаю, что делать. Я не уверен, что могу оставить Ками у себя. Но и отдавать ее матери я тоже не хочу. Я не знаю, что делать. — Он делает глубокий вдох, проводя пальцами по тонким волосам Ками. — Я думаю, может быть, пришло время отдать ее.
Страх пронзает меня насквозь.
ГЛАВА 39
БЕТ
— Не думаю, что смогу стать для нее хорошим отцом, — продолжает он безэмоционально. — Если бы ты не пришла прошлой ночью, я не знаю, что могло бы произойти. Что, если бы я потерял сознание и уронил ее? Что, если бы она умерла от голода, потому что я не смог встать и приготовить ей бутылочку?
Кровь бурлит в моем теле. Я стараюсь сохранить ровность голоса.
— Ты хочешь стать для нее отцом?
Он медленно кивает.
— Тогда учись. У тебя есть два друга, которые готовы помочь на каждом шагу. Даже три друга.
Он вытирает рот рукой.
— Но что, если у нее будет лучшая жизнь без меня? Что, если ее удочерит семья, которая действительно знает, что делает? Или пара, которая уже много лет пытается завести ребенка? Они бы так сильно хотели ее. Они бы понимали разницу между школами Монтессори и Вальдорф[32], какое детское питание лучше для нее, и следует ли ей спать вместе с ними или в отдельной кроватке. — Он проводит руками по волосам. — Я читаю книги с советами по воспитанию детей с тех пор, как у нас появилась Ками, пытаясь понять, как за ней ухаживать. В них говорится, что то, как воспитываешь ребенка, влияет на его характер. Именно на этом этапе у нее будут развиваться страхи, комплексы и тревоги. Что если я буду держать ее на руках слишком много, и у нее разовьется страх разлуки? Или наоборот, недостаточно, и она вырастет с ощущением, что ее не любят? Что, если я буду слишком добрым или слишком суровым? Я могу разрушить ее жизнь, даже не имея на то намерения.
— О, Себ. — Я неуверенно кладу руку ему на спину. — Жаль, что ты не сказал мне, что переживаешь из-за этих вещей. Я могу помочь тебе разобраться в этом, проще простого.
Он вздыхает, притягивая Ками ближе к себе.
— Что бы могло произойти? — спрашивает он, его голос ломается. — Если бы я отдал ее в опеку?
Я закрываю глаза. Мое сердце колотится.
— Ну, — медленно начинаю я. — Она маленькая, милая и здоровая. Есть большой шанс, что ее быстро удочерят.
— Разве тебя не удочерили? Твои родители были хорошими? Проверяли ли они их должным образом? — Я поднимаю бровь. — Сайрус проболтался. Прости, это секрет?
— Не секрет. Но меня не удочерили, а взяли на воспитание. — Я смотрю вниз на свои руки. — Моя мама отдала меня, когда мне было четыре года. Я была в системе опеки, до тех пор, пока мне не исполнилось восемнадцать. Меня перебрасывали из одного интерната в другой, из одной приемной семьи в другую.
Он пристально смотрит на меня.
— Было плохо?
Я колеблюсь.
— Не совсем. Ничего плохого со мной не происходило. Все приемные родители были хорошими. — Я провожу пальцами по волосам Ками. — И в детском доме было весело. Там была уйма детей, как в школьном лагере, или чем-то подобном.
— Но? — спрашивает он, когда я умолкаю.
Я тяжело сглатываю.
— Ну, это не школьный лагерь. Ты никогда не сможешь вернуться домой. Никогда. У тебя его нет.
Он хмурится.
— Почему тебя не удочерили? Тебе не понравилась ни одна из приемных семей?
Я смеюсь, на глаза наворачиваются слезы.
— Потому что никто не хотел меня, Себ. Вообще никто. Меня передавали по кругу, как дрянной рождественский подарок. Иногда я проходила через три приемные семьи в год. — Я вытираю глаза. Даже спустя столько времени я не могу говорить об этом без слез. — Всегда находился ребенок умнее, или красивее, или талантливее меня. Большинство родителей не выбирают веснушчатого рыжего ребенка в качестве своего идеала. Мне казалось, что я игрушка, которую оставили на полке в магазине игрушек.
Он ничего не говорит, рисуя медленные круги на спине Ками.
Я прикусываю губу.
— Я слышала, как приемные родители говорили обо мне за моей спиной. Всегда одно и то же: «Она такая грубая — не предложила помыть посуду». «Учителя говорят, что она отстает в учебе. Не думаю, что она попадет в программу для одаренных». «Жаль, что у нее такие волосы. Из-за них она выглядит такой неряшливой». «Ей нужно немного похудеть». И все в таком духе. Я слышала, как они критикуют меня, и делала все, что могла, чтобы стать ребенком, которого они хотели. Потому что я так сильно хотела семью. — Слезы катятся по моим щекам, и я быстро
