дарами он осыплет нас, когда мы откроем врата!
Хэджайм вздохнул и опустил плечи.
Все это. Все, что он сделал. Подружился с мальцом ши Рочи, пустоголовым Тоширо. Договорился о браке, а в итоге взял ее силой, причем против своего же желания, пустил ей кровь… И все это не ради какого-то грандиозного плана, не ради, как вначале думал генерал, мести, не ради власти, а ради детских сказок о большом и страшном Забытом, который погладит Хидэеси по головке.
«С меня хватит», – подумал Хэджайм. Его затошнило. А еще внутри отчего-то стало горячо и горько. Он заговорил, не поднимая головы, плеч, взгляда, потому что если бы поднял, то поднял бы руки, и сомкнул их на лживом горле брата, и убил бы его.
– Я был верен тебе. Я делал все, не задавая вопросов. Сейчас я думаю, что и не надо было спрашивать, потому что теперь понимаю, что ты обезумел.
Тишина встала стеной, такая, что можно было расслышать, как этажом ниже бежит между ног постояльцев кошка.
Хидэеси поднялся. Он был ниже Хэджайма на полголовы, уже в плечах, сильно старше, даже старее. Некогда острые черты лица стали оплывать воском вниз, и только глаза оставались прежними: такими же, как у Хэджайма, как у их отца, темными, блестящими. Как у ворона. Хидэ взял своего брата за руки, сжал их.
– Хэд. Брат мой. Ты прав, твоя верность должна быть воспета в легендах. И пусть я сошел с ума, скажи, разве это того не стоило? Безумие – малая цена за могущество. И если думаешь, что я безумен, хорошо, но позволь мне закончить дело. Будь рядом со мной, чтобы убедиться в этом. Если ты окажешься прав, то убей меня. Это будет справедливо, и ты заслужил это, отдай мне всю кровь со своих рук, и я унесу ее с собой в Океан. Но если окажусь прав я, то мы с тобой получим что-то невероятное. Мы освободим нашу провинцию от лживых богов. Мы обретем могущество, мы станем править справедливо и создадим мир, который заселят наши потомки. Это будет прекрасный мир. Чистый. Добрый.
Он говорил так проникновенно. Так понятно, так честно, наконец-то честно. Сжал руки Хэджайма на словах про смерть, и стало понятно: он не допускает возможности ошибки, потому что иначе сам пожелает умереть. В конце Хидэеси обхватил рукой Хэджайма за затылок, прижал лбом к своему лбу, как делал в самом-самом детстве, когда глупый младший брат не мог успокоиться.
И Хэджайм кивнул.
Шепот вечного леса 3
Древние духи ходят по земле неслышно. Они сменяют человеческие ноги на мягкие лапы, их рыжий мех сливается с опавшей листвой, а острые уши слышат мир на ри вокруг.
– Аюми, где ты?
Хранитель и не заметил, как в лес пришла осень: поздняя, морозная и уже почти серая. Он стал невнимательным. Глухим к мольбам духов. В лесу поселилось разложение и болезни – вечные спутники гниющей сырости десятого месяца года.
Найдя Аюми, лис разогнул спину и поднялся на ноги, он протянул к ней звериные лапы, и стали они пятипалыми ладонями. Он принял Аюми в объятия и удивился тому, какой она стала маленькой.
– Ты ела сегодня? Людям надо есть.
Аюми не отвечала, ее беловолосая голова подергивалась. Черные глаза потеряли блеск: два матовых шарика в глубоких веках, таких морщинистых, что походили на ореховые скорлупки. Ее запах заставлял его думать о далеких берегах, на которые ему никогда не ступить.
Духи не знают старости. Время проходит мимо них, как ветер сквозь листья, но в этот момент Хранитель осознал, что для Аюми время было чем-то иным. Он взял ее лицо в колыбель своих ладоней и всмотрелся в черты, узнавая заново. Взгляд ками, привыкшего видеть вечность, встретил Аюми. Морщины, словно нити времени, протянулись по некогда нежному лицу, волосы стали серыми и тонкими – не черное полотно, а сырой шелк.
Девушка не ответила ему.
– Что с тобой, Аюми? – прошептал он, не веря своим глазам. – Ты заболела?
– Нет, – засмеялась скрипуче девушка и накрыла его руки своими ладонями, дрожащими сухими. – Я просто старая.
Для Хранителя старость была пустым звуком. Лес погибал и возрождался в зеленых побегах. Цветы, что рассыпались прахом, весной снова радовали взгляд. Замерзшие речные воды в оттепель вновь наполняли русла.
Смерти не существовало, значит, и старости не могло быть.
– Я сварю суп, и тебе станет лучше, – убежденно кивнул Хранитель.
Он научился готовить ради нее, хотя ему не нужна была пища. Еда была зельем, которое всегда возвращало на ее щеки румянец. Он сварил крепкий утиный бульон, принес из леса травы и съедобные плоды. Суп, дымящийся над маленьким костром, наполнял чащу ароматом.
– Попробуй, – сказал Хранитель, держа чашу перед ее губами. – Это должно помочь.
Аюми попыталась улыбнуться, но в ее глазах мелькнула тень беспокойства. Она выпила горячий суп, но лицо ее осталось древесной корой, а волосы – паутиной.
– Я… не понимаю, – прошептал Хранитель. Каждая ветвь в Море Деревьев подчинялась воли своего Хозяина, но это выходило из-под его контроля.
Вскоре она не смогла встать с места. Старое тело становилось все тоньше, слабее и бледнее. Хранитель пытался найти лекарства в лесу, но даже его волшебные травы не приносили облегчения. В отчаянии он обратился к ямаубе, и та поведала ему истину.
– Ты человек, – сказал он Аюми. – Ты умираешь, а я не могу этого остановить.
Аюми слабо кивнула, не открывая век.
– Я была счастлива в этом лесу, – прошептала она. – Но время меня нашло даже здесь.
В Море Деревьев пришла зима, и Хранитель впал в отчаяние, наблюдая угасание своей возлюбленной. Он возненавидел себя и свою вечную жизнь, и теперь каждый лист, каждый дух, каждая падающая снежинка были лишь напоминанием неизбежного.
Если Аюми умирает, пусть все умрет. Хранитель сидел рядом со своей любимой, обнимая ее. Он чувствовал, как ее дыхание становилось все тоньше, а сердце замедляло свой ритм. Вечный лес, который был его домом, его телом и душой, стал тюрьмой, где каждый шепот ветра напоминал о том, что уходит свет.
– Я тоже умираю, – прошептал он, чувствуя, как его душа замерзает. – Без тебя здесь не осталось ничего.
Ее вздох сорвался облачком пара, но следующего не последовало. Он поцеловал ее ледяные губы, прощаясь.
Затем Хранитель лег рядом с Аюми, и зимний лес поглотил их обоих.
…Пока дух не почувствовал, как нечто буквально выталкивает его из сна. Это был острый и пряный запах.
– Я не позволю
