— Я думал, вы проницательнее! Моджахеды бежали в такой спешке, что не успели бы даже открыть наши камеры.
Он взял мой бумажник, вытащил оттуда паспорт и принялся листать его.
— Это я приказал их расстрелять, вместе с какими-то мародерами, которые тоже здесь сидели, — продолжил он, не поднимая на меня глаз. — Они могли что-то заподозрить после вашего визита. А я не люблю подвергаться ненужному риску.
Уф! А я еще думал, не надавить ли мне на него! Да он бы без лишних слов присоединил меня к ребятам, которые лежали у стены с платками на лицах. И не только никто не сможет доказать, что он имел к этому хоть какое-либо отношение, но и просто обстоятельства моей смерти никогда не всплывут.
Чтение моего паспорта было настолько увлекательным, что Хаким даже не поднял на меня глаз, когда я выходил. Я понял, что есть люди, которых даже я — убежденный сторонник ненасилия, вегетарианец и любитель Моцарта — готов задушить собственными руками.
Охранник отвел меня к моей тощей куче соломы, но она меня не привлекала. Единственным способом не превратиться в сосульку было движение, и я принялся вышагивать вдоль всех четырех стен.
3
Я, по-моему, говорил, что уже сидел в тюрьме — и даже не один раз! Но впервые это было в дивном городе Сантьяго-де-Куба, полном пряных запахов, бешеных красок, музыки и восхитительных девушек, в которых намешана кровь десятка народов. Напомню, мы с моей первой женой Ритой два года прожили на Кубе, чтобы потом выдавать себя за кубинцев. Забрасывать в Штаты меня должны были как противника кастровского режима, освобожденного по амнистии (а нас таких в 1980 году было несколько тысяч). И, чтобы все было натурально и по приезде во Флориду мое прошлое могли подтвердить бывшие сокамерники, меня на три месяца поместили в общую камеру, где сидели и политические, и уголовники.
Как и в большинстве стран, место, куда блюстители закона помещают тех, кто его нарушил, было заповедником беззакония. Вернее, там действуют законы, но другие — те, которые вне закона на воле. Таким образом, и заключенные, и те, кто их охраняет, вынуждены выбирать, какому закону они будут подчиняться: закону воли или закону зоны.
Большинство заключенных на суде раскаивались и обещали впредь вести себя хорошо. В тюрьме начавшийся процесс их перевоспитания стараются продолжить. Лучшим способом считается сотрудничество с администрацией — другими словами, тебе предлагают стучать на своих сокамерников. Если ты становишься на сторону закона воли, тебе светят всяческие поблажки и надежда на досрочное освобождение.
Проблема в том, что по закону зоны стукачество — самое страшное преступление. Если тебя даже заподозрят в этом — тебе крышка! Более того, поскольку и люди из администрации, включая охранников, тоже должны выбирать между двух законов, там всегда есть те, кто выбрал для себя закон зоны. И когда ты согласишься помогать закону воли, эти люди потихоньку сообщат об этом человеку, который, хотя и заключенный, значит намного больше, чем директор тюрьмы. И этот человек по закону зоны приговорит тебя к смертной казни. А этот приговор не только окончательный, но и в исполнение приводится в ту же ночь. Как такое огромное количество людей выживает между этих двух огней, для меня до сих пор загадка. Видимо, несовершенство функционирования системы.
Почему охранники и другие служащие тюрьмы выбирают для себя не закон воли, а закон зоны? Ну вот вы бы согласились посвятить свою жизнь общению с человеческими отбросами, провести ее в выгребной яме? Почему кто-то это делает? Потому что у людей нет настоящего призвания, а тюрьма — один из законных способов зарабатывать себе на жизнь. Почему тогда эти люди переходят на сторону закона зоны? Там платят больше!
Именно поэтому, когда меня, якобы студента Гаванского университета, якобы осудили на пять лет за распространение антиправительственных листовок, в администрации тюрьмы Сантьяго о том, кто я такой на самом деле, не догадывался ни один человек. Чтобы я мог придерживаться своей легенды, реальных бывших студентов университета переселили в другой блок — задолго до моего появления, чтобы эти два события никак нельзя было связать. Но что я — никакой не осужденный и даже не кубинец и что меня через три месяца из этой тюрьмы освободят вместе с другими, чтобы отправить в Штаты, знали только один-два человека в кубинском Министерстве внутренних дел. По сути дела, мне предстояло выжить или умереть. Так после спецназовской подготовки людей бросают по одиночке в пустыне или в болоте. И кое-кто этого последнего испытания не выносит.
Вот так меня втолкнули в общую камеру блока «А» тюрьмы Сантьяго. Это было после ужина, и передо мной было самое ужасное — ночь. Я к тому времени был заключенным уже два неполных дня. Меня посадили в тюремный грузовик в Гаване накануне рано утром. Я заночевал в тюрьме города Камагуэй, но в одиночной камере. Потом конвой сменился — так запутывали следы, — и вот, наконец, я был в месте назначения.
Я уже знал, что первым поражает в тюрьме. Это — запах! Запах немытых тел, затхлых, никогда не проветриваемых камер, запах мерзкой еды, запах испражнений, спермы, человеческого страдания, впитывающегося в стены день за днем в течение десятилетий. В общей камере концентрация достигала максимума. То, что во дворе было туалетной водой, в коридорах — духами, в общей камере становилось парфюмерным спиртом.
Так вот, я окунулся в это облако эссенции тюремной жизни, и на меня уставилось десятка два взглядов. Сразу стало очень тихо. Я услышал звук задвигаемого засова за своей спиной и удаляющиеся шаги конвоира. Камера была довольно чистой, больше похожей на дортуар казармы, только с унитазом справа от двери. На нем как раз сидел какой-то старикашка со спутанными волосами.
Из дальнего угла донесся голос. Даже не голос, а сип:
— Пусть подойдет!
Было ясно, что это относится ко мне. Только суетиться, это мне объяснили, было смертельно опасно. Я увидел свободную койку, разумеется, ближайшую к унитазу, и бросил на нее свой пластиковый пакет со всякими мелочами.
Что делать дальше, я не знал. Поэтому я вытянулся на кровати, забросив руки за голову, и уставился в потолок.
— Я сказал, пусть подойдет! — снова просипел голос из дальнего угла.
Двое парней — шестерки хозяина — встали со своих коек и направились ко мне. Один был молодой, очень черный негр с лыжной шапочкой на голове, из-под которой торчали короткие жесткие косички. Такие в фильмах из жизни гаитянских последователей вуду вырезают печень у живого петуха. Второй был постарше, лет тридцати пяти, испанского типа, маленький, но накаченный — борец или боксер. Они подошли ко мне с разных боков кровати, чтобы сдернуть меня оттуда и подтащить к хозяину. Кубинцы вообще очень теплый и симпатичный народ. Но у этих парней, похоже, оба глаза были стеклянные.
Они подхватили меня под мышки — я вырвался и встал в боевую стойку в проходе. Шестерки ухмыльнулись.
— Т-т-т-т-т! — укоризненно пощелкал языком испанец.
Негр достал из кармана бритву. Не безопасную, а какой брились до Второй мировой — складную, с лезвием сантиметров в десять длиной. Строгости тюремного режима! Черта с два! Бритва просто лежала у него в кармане. Испанец только улыбнулся: он был уверен в своих силах. Боковым зрением я увидел, как еще несколько человек подались к нам. Я в тот момент был уверен, что жить мне осталось в лучшем случае пару минут.
