— Тебе тяжело будет, — сказала Соня.
За голым металлическим столом высился чернокожий мужчина в голубой больничной форме. Он поднялся им навстречу и, не сказав ни слова, пошел в бесшумных прорезиненных туфлях по зеленому коридору. Скотт направился за ним. Коридор был очень длинный, в нем слышалось эхо голосов, великое множество звуков: плач, смех, внезапные крики, стоны неизвестного происхождения летали взад-вперед, сталкивались, как в общедоступном бассейне, резонировали, искажались в пространстве. Впереди их ждала еще одна дверь, на сей раз из стальной сетки. Санитар выбрал ключ на длинной спиральной проволоке, отпер ее и пропустил их внутрь. Дверь за ними закрылась.
Там провожатый остановился, и Скотт понял, что дальше им предстоит идти одним.
— В конце, — сказал санитар. — Последняя справа.
Скотт шагнул вперед на чужих ногах. Подошел к последней двери из толстой стали с окошечком из закаленного стекла, под которым прорезана щель, достаточно большая для подноса с едой и мелких предметов.
Заглянул в дымчатое стекло.
С другой стороны на него смотрела женщина. Тусклые седые волосы свисали на лицо, под ними заметны вздувшиеся шрамы от старых ожогов от лба до подбородка. Глаза водянистого фиалкового оттенка осколков витража совершенно чужие и очень знакомые. Женщина медленно подняла к стеклу руку, глядя на него с абсолютным недоверием, и легонько дотронулась до окошечка, будто боясь, что оно разобьется.
Горло сжалось так, что почти невозможно дышать, а тем более говорить.
— Мама?..
Она все смотрела, рот заметно скривился, силясь улыбнуться, но разучившись. Скотт не смог сдержать наполнившие глаза слезы. Словно расстроенная его реакцией, мать бросила взгляд вверх над его головой и вокруг, как бы следя за летающим насекомым, которое видит только она. Палец скользнул по стеклу и что-то написал.
— Вот, — сказал санитар, сунув в щель блокнот и мягкий черный карандаш. Она неуклюже прихватила блокнот искалеченной правой рукой без пальцев, левой стиснула карандаш, как ребенок, наклонилась, медленно вывела строчку, поднесла к стеклу:
Меня зовут Элинор
Скотт только тряхнул головой, смахнул слезы, потекли другие непрерывной рекой. Наконец обрел дар речи.
— Мама… что ты тут делаешь?
Грустная кривая улыбка вернулась, черный карандаш заскользил по странице, быстрее выводя каракули. Он сумел прочесть вверх ногами:
Я тебя знаю
— Да, мам. Это я. Скотт.
Она терпеливо кивнула, ожидая с карандашом в руке.
— Ничего не понимаю. — Он оглянулся на дверь со стальной сеткой, где рядом с Соней стоял санитар, прислонившись к стене. — Выведите ее оттуда. Я хочу поговорить.
Санитар покачал головой:
— Она не разговаривает.
— Откройте дверь.
— Не могу.
— Почему?
— Во-первых, это против правил ее содержания.
— Каких правил?
— Необходимо судебное разрешение, — пояснил мужчина. — Если хотите ее вывести, поговорить, то утром обратитесь к судье. — Он оглянулся на Соню, ожидавшую в конце коридора. — Вас даже не должно тут быть в такой час.
— Мам!.. — Скотт опять повернулся к окошку. — Папа сказал, ты погибла при пожаре. Сказал нам, что не выжила… — Хотел еще что-то добавить, а голос охрип.
Мать по ту сторону двери снова писала, быстрее, заполняя страницу словами, крупными вверху и мелкими внизу.
Помню, ты был в театре, когда пожар начался. Тебя зовут Оуэн?
— Скотт. Я Скотт, мама.
Ты был при пожаре?
— Нет. Учиться уехал. Хотел приехать, но был очень занят. Старался вернуться домой, и не смог.
Она кивала, слушала, карандаш диагонально двигался по листу, оставляя за собой грифельные крошки.
Был пожар, я не смогла выбраться. Поэтому здесь за мной ухаживают, если будет пожар, то спасут и меня, и отца, и Оуэна
Санитар вздохнул, читая записку через плечо Скотта:
— Начинает волноваться, глядя на вас.
— Здесь должен быть кто-то, с кем можно поговорить, — сказал он. — Надо выпустить ее оттуда, пока мы не получим кое-какие ответы. — Вновь посмотрел на лицо в оконце. — Мама, я…
Она держала тот же лист, указывая на слова «пожар», «отец», «Оуэн», широко открыв глаза с обострившимся взглядом.
— Папа умер. Погиб несколько недель назад. Поэтому я приехал. С Оуэном… все в порядке. — Волевым усилием он овладел голосом, глотая слезы. — Тебя… папа сюда отправил?
Она блаженно кивнула с улыбкой, перешедшей в гримасу, потерла рукой висок.
— Зачем?
Мать перевернула лист и написала:
Здесь безопасно
— В каком смысле? — спросил Скотт, но она лишь показывала два этих слова. — Я могу о тебе позаботиться. — Даже в этот момент он понял чудовищную иронию подобного заявления. Сам о себе не может позаботиться.
Она покачала головой и опять написала:
Не хочу отсюда уходить. Пожалуйста, не заставляй. Мне нравится. Теперь тут мой дом. Меня охраняют от
Места больше не было, она перевернула страницу, обнаружила, что обратная сторона тоже исписана, снова перевернула, все сильнее возбуждаясь, ища пробел на полях, перелистывая блокнот.
Скотт взглянул на санитара.
— Она на лекарствах? Что вы ей даете?
— Вам список нужен?
— Мне нужны объяснения.
— Поговорите с ее врачом.
— Где он?
— Сейчас? — Санитар долго смотрел на свои часы. — Я бы сказал, дома в постели. — И добавил потише: — И вам лучше бы спать.
Мать за стеклом начала новый лист:
Ты Скотт?
— Да, — сказал он.
Она постояла, глядя на него, слегка хмурясь, молча шевеля губами, потом написала:
У меня кое-что есть для тебя
Отошла назад, принялась рыться в коробке, скрытой в тени. Выпрямилась, держа в руках плоский прямоугольный предмет размером с развернутую газету. Сквозь безопасное дымчатое стекло Скотт разглядел какую-то выцветшую поделку, жесткую, непрочную, сплетенную в давние времена из разноцветных полос строительного картона, настолько широкую, что ее пришлось свернуть, чтобы просунуть в щель. Он принял ее обеими руками, развернул с хрустом, прочел на изнанке рукописное напоминание: «Отдать Скотту».
— Коврик для прихожей, — пояснил санитар. — Они делают их в мастерской на занятиях по рукоделию.
Скотт посмотрел на коврик, какие дети приносят домой из детского сада или летнего лагеря, потом снова на мать. Она все держала карандаш, широко открыв глаза с умоляющим и пустым внутри взглядом. Пальцы гладили разделявшее их стекло, словно она хотела к нему прикоснуться. Он подумал о ней, запертой в палате в этом доме, где, видно, никто не знает, кем она была когда-то — женой, матерью, с которой его жизнь была совсем другой.
