слонеодин – без папочки…
Штейн: Слонеодин не проходит из-за очевидного: конь- бьетеодинцэчетыредэцэкорольжесемьладьяасемыпах!
… И эта милая “болтовня” длилась бесконечно, и у посто- роннего возникало полное ощущение сумасшедшего дома.
«… Все молодые, охотно уважая и Геллера, и Полугаевско-го, и Таля, за доской готовы опровергать и того, и другого, и третьего.
И это прекрасно. Мы ведь так же относились к Ботвиннику, или к Бронштейну, или к Кересу…
… Оборотная сторона проблемы выдвинута не самими молодыми, а скорее – их горе-болельщиками. При этом опять же надо учитывать, что бывают разные поклонники. В 1960 году в зале Мос ковского театра имени Пушкина, а позже, в 1961 году, в Театре эстрады большинство присутствовавших болело за меня, а не за Ботвинника. Что-то новое, что-то свежее! Уверен, что если бы мне пришлось сейчас играть матч с Анатолием Карповым, ему симпатизировало бы то же самое большинство. Закон природы, и с этим ничего не поделаешь. Неприятно лишь, когда под это подводится откровенная “база”: эти, мол, старые (читай: бесперспективные, читай: неподающие…).
Но ведь, как говорится, Бог подаст, а мы нет, мы подавать не собираемся. Мы уступим, но только за доской. Я не собираюсь, как иные, портить отношения с тем, кто меня обыграет. Но пусть сначала обыграет, не дожидаясь глашатаев и ходоков за себя»
М. ТАЛЬ
(“64”, 1979 г.)
“Включался” Миша и тогда, когда разговор заходил о футболе. Он был фанатичным болельщиком и часто в поезд- ках таскал меня на любые матчи. Мне эта истерия всегда была непонятна: как не смог меня Миша научить играть в шахматы, так не смог он меня пристрастить и к футболу. Потом он уже не звал меня на футбол, а друзьям говорил: “Саська смотрит на игру, как баран на футбольные ворота!”
Иногда Мишины “включения” касались карт. Любил и с особым азартом играл в белот, которому его научил еще Роберт, и бридж. Как-то я сказала, что антверпенские дамы хотят научить меня бриджу. Миша сказал: “Саська! Это еще сложнее, чем шахматы. Тебе проще изучить японский язык”.
Эти фрагменты своих воспоминаний я привела еще и для того, чтобы сказать, что Миша был увлекающимся челове- ком во всем.
… В тот день, когда мы рассматривали Мишины фотографил, Гера сказал: “Не могу уговорить папу приехать в Израиль… если не насовсем, то хотя бы – полечиться…” “Сынок, – сказала я, – это бесполезно. Его звали и в Швейцарию, и в Канаду, и во Францию… Куда его только не зва- ли! Твоему папе нравится только в одной стране – в Совет- ском Союзе!..”
И в этом плане Миша был удивительным человеком. Я знаю, что в разных странах ему делали прямые и непрямые предложения остаться. Этот вопрос им вовсе не рассматри- вался. Как-то он сказал мне: “Даже если бы я обиделся на весь Советский Союз в десять раз больше, чем Корчной, я все равно бы никуда не уехал”. Но и никого из тех, кто уехал или остался, он никогда не осуждал. Он прекрасно понимал денежные и политические мотивы эмигрантов.
Миша все сделал для того, чтобы Геля и Жанночка большую часть времени при его жизни проводили в Германии в доме его поклонника и друга – старого немецкого профессора, где Жанночка, будучи от рождения не очень здоровой, могла бы нормально питаться, лечиться и заниматься музыкой… Незадолго до смерти Миши Алик Бах сказал ему: “Ты себя не жалеешь. Подумай, что будет с Гелей и Жанночкой, если что-то вдруг случится”. На что Миша ему ответил: “Не волнуйся. Они будут обеспечены”.
… Геля и Жанночка сейчас живут в Германии. Мы часто перезваниваемся. Что касается Геры, то для них он – доро- гой гость…
Миша прекрасно понимал, что почем, но сам был человеком вне денег и вне политики. Он везде оставался бы са- мим собой, не от мира сего человеком… Однажды, еще в Риге, он сказал мне: “Саська, у меня с утра весь день болят ноги, и я не пойму, в чем дело”. Я взглянула на его ноги и расхохоталась. Он был обут в два разных ботинка. Оба – с правой ноги… Я думаю, что и в Монте-Карло он ходил бы в стоптанных туфлях.
Есть люди, которые специально создают себе образ “гени- ального” человека, и главным признаком гениальности они почему-то считают некую чудаковатость и непременно рассеянность. Я знаю таких людей. Но к Мише это не относилось. Он действительно был гениальным и действительно был рассеянным… У некоторых гениев отсутствует честолюбие. Мише честолюбие было присуще. Он очень любил проявление к себе повышенного интереса и всегда старался быть в центре внимания. Его это возбуждало, стимулировало. Так бывает в театре: актер лучше играет при переполненном зрительном зале. В то же время Миша никогда не старался привлечь к себе внимание искусственным путем. Он не “играл”, ничего не делал специально, не наводил лоск перед зеркалом.
ИЗ БЕСЕДЫ М. ТАЛЯ С МАСТЕРОМ ЕВГ. БЕБЧУКОМ
Е.Б.: Михаил Нехемьевич, Вам – пятьдесят! В это почти нельзя поверить…
ТАЛЬ: Я и сам не очень верю, когда не смотрюсь в зеркало!
В двадцать лет кажется, что так все всегда и будет, а вот прошло еще тридцать…
Е.Б.: И все же Таль остается Талем! Вы и в когорте сильнейших в мире. И популярность Ваша возросла, Вас везде и все узнают.
ТАЛЬ: Да вот и недавно так было. Приехал в Липецк, пошел в буфет поужинать и слышу, как за соседним столиком один товарищ говорит другому: “Посмотри, ну вылитый Таль!” А тот отвечает: “Уди вительное сходство, только этот явно глупее и старее”. А если серьезно, мне нравится быть среди людей, я много времени трачу на гастроли с лекциями и сеансами. И думаю, тысячи любителей это знают. Так что наша любовь взаимна…
Е.Б.: А как Вы относитесь к тому, что борьба за “шахматную корону” превратилась из индивидуальной в сражение целых команд, выступающих на той или иной стороне…
ТАЛЬ: Сожалею об этом. В свое время, по свидетельству
Флора, Алехин упрекнул его за активную помощь Эйве в матче 1935 года. Тогда Флор сказал себе: “Играющий гроссмейстер не должен вмешиваться в единоборство других”. И через два года отказал Эйве в помощи.
Мне кажется, рядом с борющимся за мировое первенство
должен быть человек, действительно многие годы оказывающий помощь своему гроссмейстеру. Таким было содружество Ботвинника с Рагозиным, а позже – с Гольдбергом, у меня – с Кобленцем,
