прежние годы. Как обычно, командовал ими один-единственный сержант-европеец. На нем также был мундир цвета хаки, но на голове у него, красовался не тюрбан, а фуражка, и талию туго стягивал кожаный ремень.
Автомобилей было так много, что они ползли друг за другом впритык. Мы двигались со скоростью пешехода между двумя шпалерами полицейских и зрителей, лица которых казались фиолетовыми при свете красных и синих лампочек. Тяжелый спертый воздух нагнетал тревогу, казалось, будто на вас вот-вот набросится приготовившийся к прыжку дикий зверь. Может быть, это ложный страх? Может быть, другие — и те, кто устроил прием, и гости — даже не ощущают этой гнетущей атмосферы? Я огляделась вокруг, заглянула в боковые аллеи, стараясь увидеть то, что, может быть, скрыто за блеском огней — лишнего полицейского, охранника, солдата, заграждение, — словом, хоть какие-нибудь дополнительные меры предосторожности. Нет, никого и ничего больше не было. Только кучка полицейских и командир-сержант.
Мы медленно тянулись вперед, то останавливаясь то опять трогаясь с места и озаряя светом фар летающих мотыльков. Когда мы проезжали мимо сержанта, я присмотрелась к нему: немолодой коренастый мужчина с раскрасневшимся, немного вспотевшим лицом. Вид у него был спокойный и уверенный.
У ворот нас остановили часовые — двое молодых солдат в хаки военного времени. Кожа у них, как у всех, недавно прибывших из Англии, еще не потеряла свежести, глаза смотрели ясно, на лицах также было написано спокойствие.
За воротами, на Лужайках, стояли еще солдаты: некоторые — такие же молодые, как те двое, еще даже не успевшие загореть, некоторые — постарше, с кожей цвета тикового дерева. Но и те и другие выглядели одинаково невозмутимыми.
Что это — слепота? Сознание того, что ветер посеян, теперь неминуемо грянет буря? Или предвидение — настолько полное, совершенное, что оно способно заглядывать за неисчислимые повседневные дела, предвидение, которое давно уже отметило признаки опасности, дало им верное истолкование и приготовило к худшему; предвидение, которое усматривает в, этом спокойствии лучший способ предотвратить опасность?
Сколько лет уже прошло с тех пор, а я все еще не знаю ответа. Каждая нация вырабатывает свой собственный неповторимый характер, дистиллирует свое собственное сознание. Я видела лица мужчин, выросших в другой стране, воспитанных в иных традициях, и на них не было следов страха; возможно, потому, что эти мужчины загрубели и зачерствели, но, разумеется, не все. В этом я уверена, потому что одного из них я хорошо знала и любила.
Часовой махнул рукой; мы въехали в портик и вылезли из машины. Подоспевший полицейский сел за руль вместо Кита и отвел автомобиль на стоянку. Мы вошли во дворец. Многие, уже прибыли — в зале собралось, наверное, не менее половины приглашенных. Как это обычно бывает в начале приема, все стояли в странно нерешительных позах. Индийцы и европейцы обоих полов. Бенаресские шелка, атласные вечерние платья. Обнаженные руки и плечи, туфли на босую ногу; приоткрытые животы, полуобнаженные груди. Лакированные ногти, бледные ладони и сверкающие, как бриллианты, голубые, зеленые, карие глаза. Драгоценные камни, одинаково выделяющиеся как на белой, так и на смуглой коже, ярко вспыхивающие в свете люстр.
Для танцующих было приглашено два оркестра: один из них предназначался специально для танцевальных вечеров, другой — принадлежал губернатору; в первом оркестре играли маленькие тихие музыканты в поношенных вечерних костюмах, в другом оркестре музыканты были одеты в великолепные алые, шитые золотом мундиры с золотыми галунами и бахромчатыми эполетами, а их барабаны были обтянуты леопардовыми шкурами.
Один из оркестров заиграл, и мы направились в танцевальный зал. Кит, вокруг которого уже успела собраться небольшая компания, шел сияющий, оживленный, как всегда обаятельный, уверенный в себе и непринужденный.
А между тем ветер на улице усиливался, он проникал даже сюда, в этот веселый многолюдный зал, звеня подвесками люстр. Скоро ветер рассеет напряжение, но как только он утихнет, все начнется сначала. Если, конечно, не хлынет дождь — но этого никто не может сказать заранее.
Кто-то — не помню, кто, — пригласил меня танцевать. Играли вальс. Мы закружили по залу. На стенах в тяжелых золоченых рамах висели портреты губернаторов и вице-королей: картины, изображающие битвы и капитуляции; Клайв[17], Гастингс[18], Плесси[19], Серингапатам[20]… английские лица, история Индии — все это вращалось и вращалось вокруг нас.
Танец кончился, оркестр умолк, мы сери. Кит принес мне бокал чего-то холодного и обжигающего. Заиграл второй оркестр, и снова по паркету заскользили пары. Ветер подул еще сильнее, и вдруг по залу пронесся сильный вихрь. Тяжелые люстры закачались. Слуга кинулся запирать окна, потом двустворчатые резные двери. Я видела, как он вынул шпингалеты, закреплявшие двери в открытом положении, а потом, отшатнувшись, прижался спиной к стене. Двери бешено захлопали. Слуга даже не пробовал их удержать. Я с удивлением смотрела на него, не понимая, что происходит. Двери продолжали неистово стучать. Во мне зашевелился страх. Но не успел еще этот страх разрастись, завладеть мной целиком, не успела я еще оправиться от удивления; как в конце коридора появилась толпа мужчин, решительно направлявшихся к танцевальному залу. Вот они уже у дверей, входят внутрь, заполняют зал. Воздух сотрясается от криков, только я не могу разобрать, что кричат. И нет уже больше времени для раздумий.
Несколько томительно долгих секунд оркестр продолжал играть, а пары, как бы по инерции, — кружиться в танце. Потом музыка стала спотыкаться; последний дребезжащий звук — и она оборвалась. Танцы кончились.
С того места, где я сидела, мне был виден весь танцевальный зал: толпы людей, раскачивающиеся люстры, застывшие в странных позах танцоры, все еще обнимающие своих дам, окружившие их мужчины со строгими непроницаемыми лицами; полицейские в полном обмундировании и в красных тюрбанах, словно посылающих тревожные предупредительные сигналы. Потом свет погас. Осталось только сверкающее видение, запечатлевшееся, помимо моего желания, на сетчатке глаза.
Я по-прежнему неподвижно сидела в безмолвной, как бы колышущейся темноте. Потом словно спали чары, я вдруг почувствовала, как под ногами торопливо шагающих людей сотрясается пол.
До меня явственно донесся голос Кита:
— Мира! Ты здесь? У тебя все в порядке?
— Да. Все в порядке.
— Еще одна антианглийская демонстрация. — В голосе Кита звенели металлические нотки. — Надо надеяться, что обойдется без насилия.
Брат подошел ближе. Вот его рука нащупала мою. И в тот же миг еще чья-то рука схватила меня за плечо с такой силой, что я чуть было не вскрикнула. Внезапно я услышала хриплый резкий голос.
— Мирабай! Мира, откликнись!
Я сразу узнала, кто это.
— Да, — отозвалась
