и каштановых крон, из глубины чашечек нарциссов, сквозь паутину тонких ветвей кустов бересклета, из-под травинок и с кончиков листьев видит она пухлую женщину преклонных лет, ведущую за руку ее улыбающегося мальчика. «Карел!» — кричит не голосом, но всем существом, заставляя колыхаться зеленый ковер, а потревоженных птиц, гомонить, взлетая над гнездами. И он чувствует — останавливается, упирается, тянет руку из цепкой хватки, глядит уже без улыбки, моргает от подступивших слез. «Прочь!» — Лика сжимает кулаки, понимая, что не успеет добежать, стискивает зубы, вонзается пальцами ног в податливую почву и отправляет всю свою ненависть, весь материнский страх и любовь по зеленым артериям на помощь своему чаду. Карел подбирается, напрягаясь всем маленьким хрупким телом, наклоняется, подбирая с земли тонкий прутик ивы и втыкает его в ладонь похитительницы. Пожилая дама визжит, а торчащая из руки ветка распускается, выталкивая пушистые белые почки вербы, на глазах меняет их на блестящую липкую зелень молодой листвы и пускает под кожей корни, сплетая их с синей паутиной капилляров. Лика теряет интерес к похитительнице — ее мальчик, ее сокровище несется по аллее обратно на площадку, и, как есть, босая, мать кидается навстречу, захлебываясь слезами ужаса и счастья».
Полина тяжело вздохнула, с трудом концентрируя взгляд на мужчине, в чью грудь она только что утыкалась лбом.
— А вернулись домой, обнаружили разгромленную библиотеку… — продолжал в динамике смартфона голос матери.
— Что пропало? — механически задала вопрос, пытаясь отстраниться от Гиностеммы, но получив в ответ усиливающееся объятие и отрицательный кивок головы.
— Сложно сказать, тут все вверх дном. Но сейф открыт и нет путевых журналов капитана Ларуса.
— Граф! — с тихой яростью процедил Карел, а Полина зажмурилась, всем телом ощущая исходящую от мужчины злобу.
— Мам, я приеду?.. — слетело с девичьих губ молящей просьбой.
— Конечно, милая. Вместе проще со всем разобраться.
— Отвези меня в Гент, познакомлю с родными, — со слабой улыбкой девушка подняла глаза на напряженное лицо Карела.
Тонкие губы усмехнулись, расслабляясь:
— А я уж боялся, что ты не попросишь.
* * *
Девчонку не отпустить. Проявление ли это магии пророчества или просто родовая связь, но я словно теряю последние корни, представляя, как она, тонкая, импульсивная, растворяется в дымке Халлербоса. Потому отмахиваюсь от встревоженных взглядов Стэнли, в пол-уха слушаю кудахтанье Мардж, плотно набивая дорожную сумку термосами с местной водой, баллончиками с росой и капсулами с первым снегом, выпавшим на последнее новолуние минувшего года. Хоть какая-то защита от ядов садовников. Не позволю еще раз довести им Клематис до полусмерти, даже если придется извести весь неприкосновенный запас, собранный за долгие годы.
Она не возражает, принимая меня, как данность нового времени, грядущей войны, которую мы так долго исподволь ведем с Графом. Сама того не сознавая, юная Повилика вызывает нас на бой, сталкивает в прямом противостоянии тех, кто давно научился скрываться и действовать исподтишка. Потому все дальнейшее вызывает у меня стойкое дежавю — и наша прогулка через лес, похожая на бег с препятствиями, и косые взгляды Клематиса, обвиняющие меня во всех смертных грехах и одновременно требующие ускорить шаг, и звонок Лунной Ипомеи с историей о краже и похищении. Мы одновременно узнаем в преступной старушке Роуз — экономку Графа и одинаково удивляемся природной силе парнишки, вырастившему вербу на схватившей его руке. Видения Клематис чертовски подробны и реалистичны, словно залезаешь в чужую шкуру, пропуская через себя эмоции, ощущения и опыт. Неудивительно, что юную Повилику трясет, даже я, проживший полтора века, не готов к яркому взрыву материнской ярости. Потому не сразу отпускаю из объятий ту, кто хлюпая носом, использует мою рубашку вместо носового платка.
«Спасибо», — шепчет девчонка без слов, подключаясь к нашей волне, а я в ответ неуловимо целую русую макушку, пытаясь унять безудержный круговорот хаотичных мыслей.
Разговоры в машине больше предназначены для Стэнли. В общении с Клематисом речь не требуется — попытка похищения ее брата точно сломала между нами последнюю преграду недоверия. Что бы ни было сокрыто в моем прошлом, какие бы преступления и тайны я ни пытался утаить, мисс Эрлих больше не видит во мне вселенское зло, скорее защитника. Теперь, данное ее теткой определение «воин» сквозит в девичьем сознании не тревогой, а надеждой на помощь. Она верит, что я смогу уберечь ее семью. Хотел бы я и себе толику этой детской наивности, но прожитая жизнь не оставляет места для гибельных заблуждений.
— Свяжись со своими, организуйте круглосуточное наблюдение за особняком. Отправь команду к Башне, пусть изучат активность. Узнай, кому поручили вести ограбление, проверь надежность и связи с Орденом, — пояснять не требуется, с лица О’Донелли исчезла привычная дурковатая ухмылка, Стэнли собран и сосредоточен. Перемежает ирландскую речь смачными ругательствами всех мировых языков, изредка задает уточняющие вопросы, не отвлекается от экрана планшета и просит высадить его на подъезде к Генту. В респектабельный пригород, где среди старинных вилл и поместий расположился бывший профессорский особняк, мы приезжаем незадолго до заката.
Повилика выпрыгивает из автомобиля, не дожидаясь, пока я открою ей дверь, и стремглав несется по гравийной дорожке через палисадник к увитому вечнозеленым плющом крыльцу. Входные двери открываются, стоит девичьей ступне коснуться первой ступени, и невысокая белокурая женщина выбегает навстречу дочери.
Я, неприглашенный, стою опершись о горячий капот и наблюдаю издалека. Бесконечно разные внешне, единые по своей природе, две женщины, перебивая друг друга, захлебываются потоком новостей. Наконец младшая машет мне, прежде чем скрыться в доме, и я иду под изучающим взглядом синих, бездонных, как летнее небо, глаз. Про таких итальянцы говорят «Bella Donna». Ипомея белая, Лунный цветок, Лика — Повилика, снявшая проклятие, воплощение мягкой женственности, от легкой томности движений до притягательной округлости форм, в отличие от порывистой, резкой дочери, еще не переросшей юношескую угловатость и не осознавшей в полной мере свою красоту и ее власть.
Я чувствую ее силу, незримыми путами тянущуюся ко мне, вижу едва заметное перламутровое свечение под кожей, ловлю отголоски эмоций. Не дойдя пары метров, останавливаюсь, оставляя выбор за хозяйкой дома. Одно слово или жест, и я развернусь, присоединюсь к Стэнли, стану незримым стражем покоя «оплетающих сестер», но Ипомея сама спускается, протягивает мне руки, а синие глаза внезапно вспыхивают фейерверком огней. В них зелень лета сливается с золотом осени, лучится лазурь небес и чернеют угли костров.
— Ну здравствуй, мой блудный сын, — звучит в сознании голос не Лики, но Первородной средь всех Повилик.
* * *
Когда мы все вместе собираемся на просторной кухне семейства Эрлих, я ловлю себя
