героя [Bortnes 1983: 56]. Взаимоотношения других персонажей со Ставрогиным имеют аналогичный характер; их мнение о нем определяют их собственные желания. Бёртнес делает вполне обоснованный вывод: сам Ставрогин не имеет реального содержания. В своем анализе я бы хотела исследовать некоторые последствия этого смелого вывода, с которым я полностью согласна. Поскольку если Ставрогин не существует на том же плане реальности, что и другие герои романа, то он существует как образ, порожденный их воображением, как полноправный литературный персонаж и как центр, вокруг которого в романе происходят события. И снова: кто – или что — он такой (или такое)?
Путь Ставрогина на страницы романа извилист. В записных книжках Достоевского гигантские мужские прототипы – атеист, великий грешник, положительно прекрасный человек — обитают на одной и той же территории. Э. Васёлек, весьма тщательно изучивший эти записные книжки, замечает: «Достоевский пробует его вновь и вновь в одной роли за другой, но ни одна не подходит, поскольку Ставрогин будет выше каких-либо ролей» [Dostoevsky 1968: 15]. Заметки Достоевского – это «перечень забракованных Ставрогиных» [Dostoevsky 1968: 15]. Создание, которое возникает в результате этого изнурительного процесса, лишено человеческого содержания. Его не следует читать «в изъявительном наклонении».
До нарратива и за его пределами Ставрогин существует. Диалог между Петром Верховенским и Ставрогиным можно рассматривать как встречу между преходящим, материальным миром, запечатленным в языке, и загадочной, трансцендентной сутью. Здесь «роман-памфлет», который при поверхностном рассмотрении выглядит как повествование о текущих событиях, современных Достоевскому, разверзается в бездну истории (Смутного времени) и фактически в вечность. Петр Верховенский пытается создать не просто политического самозванца, а самого Антихриста, и роман Достоевского – это не просто хроника текущих событий, а некое подобие Откровения, новозаветной книги Апокалипсиса[126]. Читая роман Достоевского как апокалипсический текст, мы решаем сложную задачу, поскольку о книге Откровения с определенностью можно сказать только одно: множество содержащихся в ней загадок и темных мест чрезвычайно затрудняют ее толкование. И из того, что «Бесы» содержат прямые реминисценции из Откровения, не следует, что в них надо буквально видеть библейский Апокалипсис. И тем не менее эти реминисценции требуют внимания, и они помогут нам ввести загадку идентичности Ставрогина в соответствующий контекст.
В Откровении описывается конец времен, когда Христос должен возвратиться на землю и принести спасение верующим христианам. Второе пришествие происходит после ряда катаклизмов, низвержения «вавилонской блудницы» (в библейской истории представляющей светский Рим) и вселенской битвы, в которой Христос торжествует над силами Антихриста. В Откровении описывается видение конца света. Иисус является предполагаемому автору книги – апостолу Иоанну Богослову – и поручает ему записать увиденное в форме писем, адресованных семи церквам Малой Азии. Фрагмент одного из этих писем, адресованного Лаодикийской церкви и обвиняющего ее в недостаточной искренности в вере («не холоден ты и не горяч»), цитируется в «Бесах» дважды. Тихон читает его Ставрогину накануне его признания [Достоевский 1974в: 11], а книгоноша Софья Матвеевна читает его Степану Верховенскому накануне его смерти [Достоевский 19746: 497]. Таким образом, Достоевский связывает Ставрогина с его «литературным отцом» Степаном Трофимовичем через библейский текст.
В апокалипсическом жанре Божественное видение требует посредника, который бы передал откровение из Божественного мира в мир человеческий. В своем исследовании темы апокалипсиса в русской литературе Д. Бетеа пишет:
Характерным элементом апокалипсического сюжета является посланец из иного пространства-времени, который объявляет ⁄ открывает жителям этого мира, что его конец близок. <…Джон Коллинз пишет:> «“Апокалипсис” – это жанр богооткровенной литературы с нарративной структурой, в которой откровение передается существом из иного мира получателю-человеку, демонстрируя трансцендентную реальность, которая имеет как временной (поскольку она предусматривает эсхатологическое спасение), так и пространственный характер (поскольку она подразумевает существование иного, сверхъестественного мира». В самом тексте Откровения св. Иоанна этим посланцем является Божий ангел, дающий пророку возможность видеть то, что видит он, и занимающий его «промежуточное» место между Царством Небесным и земным миром. Тот факт, что ангел прибывает откуда-то из внеисторического пространства к человеческому существу, являющемуся пленником истории (и собственной смертности), – и есть самая суть откровения (по-гречески Апокалипсиса) [Bethea 1989:41].
В «Идиоте» Достоевский предпринял попытку создать «положительно прекрасного человека» – князя Мышкина, который служил бы посредником между земным и Божественным мирами. Достоевский закончил этот роман непосредственно перед тем, как погрузился в работу над «Бесами», и эти произведения связаны друг с другом теснее, чем обычно считается. В предварительных заметках к «Бесам» Ставрогин имеет много общих черт с прото-Мышкиным: пассивность, княжеский титул и местонахождение в эпицентре хаоса насилия и страстей. Эволюция Мышкина в записных книжках, как и эволюция Ставрогина, имеет сложный характер; перед тем как принять свою окончательную кроткую форму, он проходит несколько стадий – гордец, озлобленный, бунтовщик [Knapp 1996: 13]. В некотором смысле Ставрогин и Мышкин являются межтекстовыми двойниками. Сам Ставрогин тем, в каких словах его описывают другие персонажи, и своей собственной внеязыковой природой намекает на «трансцендентную реальность». Таким образом, то, как Петр Верховенский настаивает на превращении Ставрогина в идола, и то, как Ставрогин это отвергает, напоминает стихи 8–9 22-й главы Апокалипсиса, где ангел упрекает своего слушателя – свидетеля и автора текста, канал для передачи откровения – в идолопоклонстве:
8 Я, Иоанн, видел и слышал сие. Когда же услышал и увидел, пал к ногам Ангела, показывающего мне сие, чтобы поклониться ему;
9 но он сказал мне: смотри, не делай сего; ибо я – сослужитель тебе и братьям твоим пророкам и соблюдающим слова книги сей; Богу поклонись.
Диалог Петра Верховенского и Ставрогина перекликается с библейским текстом. Подобно Иоанну, Петр Верховенский является свидетелем и повествователем. Он раболепно падает к ногам посланца, открывшего ему истины, ранее окутанные покровом тайны. Ставрогин реагирует на это отвращением к идолопоклоннику. Он считает, что не заслуживает такого поклонения. «Бесы» – это, конечно, не переложение Откровения, и не стоит ассоциировать Петра Верховенского с Иоанном Богословом исключительно по той причине, что и тот и другой идолопоклонствуют. Однако множество реминисценций из Апокалипсиса подкрепляет идею, которую Достоевский пытался донести до читателей не только здесь, но и на протяжении всей своей творческой биографии, – идею об опасности изложения духовного опыта обычным человеческим языком. Присвоение Петром Верховенским чужих слов (в частности, слов Ставрогина) выливается в ложь, которая в кульминационный момент романа приводит к катастрофам.
На протяжении всего текста «Бесов» взаимодействие между Петром Верховенским и Ставрогиным представляет собой противостояние языка и образов. Как я указывала в начале этой главы, Петруша – бес-искуситель, использующий язык для манипулирования людьми. Его слова – ложь,
