Сергию и образа перед его глазами так и стояли – Богородицы, а рядом с ней – не святой, конечно, образ, но такой же ясный – Елены.
С теми молитвами и образами всю службу Рождества Христова выстоял в храме.
А уже на другой день сам Воротынский, как будто по молитвам Тараса, уж отправлял того к Троицкой обители. Принимал князь-боярин всем нужного чрезвычайного вестового уже не в вышине своего терема, а в сводчатом, тёмном подклете без окон, при свече.
– Настал тебе час вновь сечевым козаком обернуться, – в треть голоса бубнил князь. – Да не у себя, а за Ходынской заставой – там тебя мои жильцы, ряженые под тушинцев, дождутся. Дело тайное. Сорвёшься – плаха и перед тобой, и передо мной встать может. Ты ведь Сапегу в Тушине видал, когда на Москву приехал, так?
– Видал, отец князь! – уже вполне по-московски отвечал Тарас.
– Значит, не спутаешь. Вот ему под Троицу письмо повезёшь… От всей Думы послание. Смекаешь важность свою?
– Смекаю, отец князь, – ответил Тарас и опустил взгляд.
Однако князя не провести.
– Ты мне оком-то пуп не сверли, – повысил голос Воротынский. – Знаю уж от купца твоего, по ком вздыхаешь… Так знай, хоть знать не должен, а за твои заслуги награждаю тебя сим знанием: готовим мы ляху-полковнику ловушку. Хотим снова приманить того к Тушину, ему ложно открывши в письме, что Рожинский все себе забрать хочет… Сомнение в нём посеем. А пока Сапега тут с хмельным гетманом разбираться будут, глядишь, к тому времени либо Скопин подойдёт, либо Сигизмунд подступит. Тут мы их думаем в клещи взять, а Троице-то – облегчение. Уразумел?
– Уразумел, отец князь, – снова кивнул Тарас.
Глаза он на князя поднял, а поверить не поверил, научившись жить. Впрочем, позволил себе поверить эдак на треть слова, чтобы не в полном неверии и сомнениях к Троице скакать, а то уж точно не доскачешь. Поверил ровно настолько, чтобы над неверием радость возможной встречи с Еленой увидеть, как солнышко за высоким холмом…
– Поедешь-то не на своей бахметке, всем царям примелькавшейся. Аргамака доброго тебе дадут, – со значением рёк Воротынский. – И Сапега, сначала на него глянувши, тебя уже по чести примет, поверит. А поедешь отсюда как бы от тушинского стана – зачем так, разумеешь? Да, вижу, что разумеешь загодя. Да ещё глянь издали, что там, в тушинском стане, деется. Говорят, там замятня какая-то днями началась. Вот глянь, потом доложишь. Только не заезжай туда.
Дудочку того думского послания к Сапеге укрыл Тарас, как и раньше, в особом мягком кошеле за внутренним поясом, да не просто так – а сзади, аж на самом крестце. Так – если в езде, а, будучи пешим, полагалось сдвинуть тайный кошель ещё ниже, аж под копчик, чтобы не враз прощупать можно было при обыске. Да ещё получил Тарас от князя веление прямиком изжевать и проглотить то тайное послание, писаное на тонкой бумаге, ежели угроза обыска ясно издалека покажется.
…Голод голодом, а Святки святками. От голода отчаявшийся московский люд, не имея видов и разговеться толком, в веселье пуще ударился, без оглядки, наотмашь. Колядки больше на разбойничьи налёты походили. Ряжеными ходили с утра и, до медов добираясь, разбивали подвалы. В иных местах так, ряжеными же, схватывались насмерть – и чудилось, будто на Москве уже не люди, а бесы друг с другом бьются, будто вправду царство лукавого разделилось само в себе и гибнет, вылезши из преисподней на московский мороз.
Зато и незамеченным было легче по улицам прошмыгнуть. Как и полагалось, начал Тарас от княжеской усадьбы заячьи петли меж высокими заборами нарезать… Только у Никитских ворот заминка вышла: здоровенный парень заткнул собой весь переулок, выходивший на широкую улицу. И по сторонам от него ещё двое к срубам стен притирались. На всех вывернутые овечьим мехом наружу полушубки, а на головах потешные колпаки с торчащими во все стороны пуками соломы. Тут же большой, но пустой мешок валялся. На то походило, что шайка ряженых как раз на разбой собралась, да чего-то призадумалась посреди дня.
Тарас примерился сзади – за верзилой он, как воробей перед петухом, вернее, вослед петуха, гляделся. Тогда учтиво окликнул он верзилу, попросил пропустить.
– Да та ничева и стоить не будет, – по-московски заакал-прогремел тот, глянув через плечо с высоты своего едва не саженного роста. – А та тебе сподручнее у меня меж ног прайти… И не пригнешься. Тебе и мне па-атеха.
– Можно и так, коли пустишь, – мирно согласился Тарас.
Великан расставил ноги, Тарас прошёл через живую арку, едва только голову пригнув, – и в тот же миг свет погас в его очах, как задули божий день.
Очнулся Тарас в мешке скукоженным. В голове гудело, шею ломило. Стал туго соображать Тарас, что же ему на голову такое тяжелое с неба упало. Выходило не иначе как – пал кулачище того верзилы, что потеху предложил. А тут и голос его послышался:
– Ага! Зашебурстилси варабей. Вынаем.
Тут бы и слопать мигом тайное послание Воротынского, да куда там – и руки связаны, и рот тряпицей забит так, что не выплюнуть!
Сильные ручищи – да не две, а четыре! – вынули Тараса из мешка, усадили на что-то.
Тарас огляделся. Вокруг полумрак, только прозрачные полотнища света косо стоят из высоких, узких окошек. Огоньки немногих свечей как на воздусях парят. Да тепло не от свечей – натоплено вблизи печным жаром. А по стенам и столбам вздымаются к высоченным сводам святые образы. Стало быть, в большой и тёплый храм Тараса принесли в мешке, а не сразу – в подвальный застенок, и то слава богу!
– Орать да махаться не станешь? – гулким шёпотом вопросил верзила.
Державший Тараса с левой стороны молчал.
Тарас покивал головой.
– Ну, добро! Ты на нас не серчай, ва-аробух, – добродушно рокотал верзила с самым ясным московским выговором. – Толковать с тобой да всё разъяснять да и ловить па-атом – заминка бы долгая вышла. Сам все смекнёшь тут разом. Сейчас с тобой святейший гаварить станет.
И вынул кляпицу изо рта Тараса. А тогда левый живо снял путы с его рук.
И вдруг зрит Тарас: будто прямо со стены сходит некий святой в белой куколи и движется навстречу.
Поимщики ринулись с лавки ниц. А Тарас оцепенел, разинув рот.
– Здоров будь, старый знакомец! – ласково обратился патриарх к Тарасу.
– Батька святейший! – ахнул Тарас и тоже бухнулся лбом в пол пред Ермогеном.
– Волю даю, ребятки, – рек святейший поимщикам. – Идите с Богом! Благодарю, что не пришибли козачка… Теперь оставьте меня с ним.
Поимщики исчезли в сумраке,
