Вместо этого я говорю:
— Не помню, когда в последний раз заезжал за девушкой домой к ее родителям.
— Не дави на больную мозоль.
— Да нет, все отлично. Я снова чувствую себя школьником.
— И родителей нет дома, — продолжает она и поднимает брови, как будто хочет меня соблазнить. — Мы могли бы пойти в подвал и заняться петтингом.
Наверно, я краснею, потому что она тут же хлопает меня по плечу и поясняет:
— Шутка.
— Понятно, — отвечаю я.
Брук подходит ко мне и заглядывает мне в глаза.
— В чем дело, Дуг? — мягко спрашивает она.
— Все нормально, — отвечаю я, встряхнувшись. — Просто ты очень красивая, вот и все.
Она берет меня за руку, поднимается на цыпочки и целует меня в щеку.
— Ловкая отмазка. Ну да ладно.
Там, где она коснулась губами, кожа саднит, как от ожога.
За ужином она рассказывает мне о своем детстве, о том, что ее родители вечно ссорились, да и сейчас ссорятся, девочкой она каждый вечер молилась, чтобы они развелись. О том, что отец бил ее старшего брата Рона, а потом Рон вырос и стал давать сдачи, под тщетные вопли матери они набрасывались друг на друга, как тигры в клетке, ломали мебель, разбивали тарелки и оставляли в стенах выбоины от кулаков. О том, что со временем матери надоело заделывать эти дыры и она просто завешивала их фотографиями, так что в конце концов все стены оказались покрыты развешанными наобум фотографиями в разных рамках — детские портреты румяной Брук на испещренной трещинами штукатурке, красивый обман прошлого, скрывающий неприглядную правду. Брук рассказывала, что ребенком научилась распознавать тревожные знаки: она уходила к себе в спальню и включала музыку на полную громкость, пока драка не прекращалась или не приезжали копы. О том, что каждый раз, как ее отец и старший брат внизу швыряли друг друга на стены, игла царапала пластинку, и скоро щелчки на любимых песнях стали их неотъемлемой частью, и даже сейчас, когда по радио передают эти композиции, она подпевает и удивляется, почему мелодия не прыгает там, где должна была бы. В ее памяти правильный вариант тот, что поцарапан. Даже сейчас, когда ее брат уже давным-давно съехал, всякий раз, как он приезжает в гости, вспыхивает ссора, и обычно День благодарения и Рождество оканчиваются тем, что соседи вызывают полицию.
— О боже, — говорю я. — Как же ты не сошла с ума?
— Я сумасшедшая, просто никто этого не замечает, — отвечает она. — Мне не терпелось закончить колледж и свалить отсюда ко всем чертям. И вот я снова там, откуда уехала.
— Я понимаю, что ты чувствуешь, — признаюсь я. — Свалив отсюда, я никогда не думал, что уеду из Нью-Йорка. И вот я снова здесь, в Вестчестере.
— Ты здешний?
— Из Форест-Хайтс. Это через два города отсюда.
— Ого! Богатенький мальчик.
— Ну, мы жили обеспеченно.
— Ты не похож на парня, у которого есть сбережения в трастовом фонде.
— А у меня их и нет. Папа не хотел нас баловать. Он говорил, что, если у ребенка есть деньги, он никогда не научится отвечать за свои поступки.
— Понимаю.
— И все-таки я был раздолбаем.
— Может, и так, но раздолбай с деньгами намного опаснее. Кто знает, до чего бы ты докатился, если бы для тебя деньги были не вопрос? Я каждый день наблюдаю в школе богатеньких деток: их карманные деньги больше моей зарплаты; их уверенность в том, что так и должно быть, словно врожденный порок развития. Твой отец просто умница.
— Был.
— Ой, он умер?
— Нет. Но он теперь… другой.
— Как это?
— У него был удар, после чего он немного повредился в уме.
— Прости.
— Да ладно. Вообще-то сейчас мы ладим намного лучше.
Брук вздыхает с легкой завистью.
— Жаль, что у моего отца не было удара.
Я смеюсь, вслед за мной смеется и она. Мы едим, смеемся, люди входят и выходят, позади нас официант роняет поднос, какое-то семейство поет «С днем рожденья», а за окном идут прохожие, проезжают дети на скейтбордах, люди выгуливают собак, прогуливаются, держатся за руки, наслаждаясь последними погожими деньками, а тем временем между нами что-то происходит, словно образуется магнитное поле — невидимое, но вполне ощутимое, оно окружает нас, отделяя от остальных, и вот уже кажется, что есть мы с Брук, а есть весь остальной мир. Я вспоминаю открытку, которая была популярна у нас в школе: на ней были нарисованы два цыпленка в яйце, или два котенка в пакете из-под молока, или две обезьянки на ветке, а под рисунком была подпись: «Мы вместе против всего света», а на обратной стороне надпись: «Думаю, мы всех одолеем». На гладкую фарфоровую кожу лица Брук ложится отблеск свечи; я смотрю на нее и задаюсь вопросом, захотелось бы мне в школе подарить открытку такой девушке, как она, и захотела бы она получить открытку от такого парня, как я: пожалуй, нет. Но то было тогда, а то сейчас. Может, только после того, как Брук изнасиловали, а моя жена погибла в авиакатастрофе, мы стали такими, какие есть. Ничего этого не должно было быть, но это произошло. И вот мы едим, смеемся, люди входят и выходят, и мы с ней вместе против всего света, быть может, мы всех одолеем, но мы и так уже всех одолели, и в этом есть что-то утешительное. Я поднимаю глаза на Брук и испытываю сильное, но еще неопределенное, незрелое чувство, от которого горят мои щеки: я вижу его отражение в темном космосе ее глаз.
— Когда я за тобой заехал, мне хотелось тебя поцеловать, — признаюсь я.
— И мне, — отвечает она.
Вдруг становится очень тихо, как будто в ресторане сплошь актеры массовки, которым велели притворяться, что они разговаривают.
— Я волновался. Не знаю почему.
— Я знаю. Все хорошо.
— Я уже не волнуюсь.
Звенящая тишина.
— Мне нравится, как ты на меня смотришь, — тихонько шепчет она.
— Иди ко мне, — зову я.
Она прижимается нежными влажными губами к моим губам; подбородком я ощущаю тепло стоящей на столе свечи. Наши губы чуть-чуть приоткрываются, чтобы слиться крепче, от Брук пахнет белым вином и базиликом из салата, но я различаю и другой вкус — ее собственный, душистый и сладкий. Я знаю, что каждый раз, как мы будем целоваться, я буду чувствовать этот вкус. Наш поцелуй нежен и нетороплив, это скорее подтверждение, чем открытие. Когда все заканчивается, мы не отстраняемся друг от друга, наши головы нависают над столиком, как воздушные шары, надутые гелием: глаза широко распахнуты, щеки разрумянились.
— Это было замечательно, — выдыхает она.
— Ага, — соглашаюсь я.
— Думаю, тебе стоит попросить счет.
— И сколько ты за это возьмешь?
