ему бутылку водки — он мне взамен давал ведро хорошей картошки. Осень выдалась сырая, картошка в большинстве своем погнила, так что обмен был взаимовыгодным.
Однажды я решил посадить какую-то зелень — что-то вскопал, что-то во вскопанное воткнул. Подошел один из докторов, скептически посмотрел на мои труды и спросил: «А это что за могилки?»
По зиме один из «Палычей» вмерз в снег. Алкоголь замерзает при довольно низкой температуре — видимо, это и спасло «Палыча» от неминуемой смерти, когда его, отнюдь не скоро, нашли и ломом выбили из обледеневшего сугроба. Легенда гласит, что вся эта процедура — вмерзание «Палыча» в сугроб, извлечение его оттуда с последующим оттаиванием — совершенно не помешала ему на следующее утро пойти на работу.
Чужая зима
Этот рассказ мне захотелось украсить эпиграфом.
………………… чужая зима,
И чужая, и всё-таки близкая…
А. Галич
Для меня все зимы, может, за исключением зим моего раннего детства, были чужими. В детстве для меня, укутанного в платки, валенки и шубы, зима была полна детских забав, если только отец не тащил всю семью «оздоровительно» на лыжах.
Словом, «у зим бывают имена», если верить моему любимому поэту Давиду Самойлову, только у моих зим имена чаще бывали недобрые: Аграфена, Евлалия, Олимпиада…
А ближе к ноябрю наступало какое-то атавистическое чувство, которое грызло тревогой где-то внутри, — как же мне эту зиму пережить?
И, как бывало всегда, грустно и одиноко было в ожидании весны сквозь зимы и вьюги — ждешь-ждешь, а небо остается таким же низким и дристливым, все серо, ноги мокрые, озерообразные лужи у автобусных остановок. Зимний собачий кал, обнажившийся в грязном сугробе с черными разводами. Авитаминоз. Это уже март.
Хочется зелени. Потом что-то начинается намечаться на тополях, клейкое и приятное, оно проступает в набухших почках, но тут зацветает дуб, и опять холодает.
А потом приходит вероломное лето.
Ах, если бы мне кто-то рассказал, зачем я выдал этот этюд о московском климате и погоде?
Я не Чайковский, не Вивальди и даже не работаю в отеле Four Seasons.
И живу теперь совсем в другой климатической зоне.
Просто на память пришла одна далекая зима, и ничего в ней не было особенного — вот зимы детства были с рождественскими и крещенскими морозами, а эта тянулась себе и тянулась из оттепели в мягкий снегопад, под который так хорошо и уютно думается. Но снегопадов было мало — всё больше таяло и текло вокруг, и яблоки с зимней улицы пахли совсем неинтересно. Но пару раз ударили морозы — впрочем, об этом ниже.
Как-то незаметно промелькнул Новый год, в то время еще слабо намекавший мне на возможность какого-нибудь чуда или хотя бы застольного веселья и, как всегда, обманувший мои ожидания.
Словом, «чужая зима».
В ту зиму мы жили на одиннадцатом этаже в Марьиной Роще и ждали ребенка. Я был студентом последнего курса и «скоропомощным» фельдшером, а моя жена уже работала.
По теперешним понятиям, мы с женой были преступно молоды для того, чтобы стать родителями, но в ту пору все наши друзья-знакомые были уже при колясках. В пожертвованной тещей шубе Наташа смотрелась как медведица, а без шубы сидела в углу и вздыхала — ей уже не терпелось родить, а этот момент всё не наступал.
Как-то инициативная моя теща потребовала немедленного осмотра специалиста, и мы, послушные дети, поехали в роддом на Шаболовке. Так уж совпало, что дежурил в эту смену мой старый приятель. Разумеется, роддом на Шаболовке считался «фирменным и блатным», ведь даже в голову никому не приходило, что можно вот так, запросто, «по скорой» поехать и родить в том месте, куда скорая привезет.
Приговор осмотра был прост и суров — жена моя может родить каждую минуту, хотите — погуляйте, глядишь, схватки и начнутся.
Тот зимний вечер был прекрасен — ветра не было совсем, в желтизне света фонарей художественно падал снег, Шаболовка была уютна и тиха, трамваи куда-то подевались, и мы мирно дошли до кольцевого метро, а снег валил и валил — крупный такой, как в рождественской сказке.
К утру снегопад закончился, а у Наташи начались схватки.
Удивленный приятель-врач — солидный, спокойный и представительный, которому сразу хочется верить, (в тридцать-то его лет так выглядеть в конце смены! Мне так и не удалось сделать из себя что-то подобное!), поначалу с большим недоверием принял мой ценный груз — наверное, решил, что я схитрил и снова приехал в его дежурство, чтоб легче было положить жену в блатной роддом — но после осмотра сказал голосом густым и значительным: «Действительно рожает!» А потом подумал и добавил: «Похоже, будет у вас небольшая девочка — на три кило двести».
Авторитетность этого доктора не вызвала у меня ни малейших сомнений, поэтому, когда я, уже днем, прибежал в справочную роддома и увидел, как на доску вывешивают поздравления родителям, то сразу понял — сейчас пишут не про нас. Карточка поздравления была размером с визитку и голубого цвета, и вес родившегося мальчика был 4150. Но… это была именно наша карточка! Так и появился на свет наш сын.
Не знаю, как сейчас, а тогда в роддома никого не пускали и держали в них зачем-то пять дней.
В других роддомах, имени Грауэрмана, например, мужья выстраивались серой лентой напротив окон роддома и пытались что-то прокричать через двойную раму или хотя бы показать жестами. Сам я этого зрелища не видел, но, говорят, молодые отцы очень живописно показывали процесс сцеживания — мол, не забывай об этом, сцеживайся!
Я уже писал, что наш роддом был «фирменный». Фирменный — значит, инфицированный. Но мы об этом не знали.
Для того периода даже придумали красивое название «стафилококковая чума». Любят в России красивые слова! Царица грозная Чума
Теперь идет на нас сама.
И пришла — в форме мастита.
Что мы только ни делали в самом начале болезни! Наивные, мы всё думали о застое молока, так называемом лактостазе, а непробиваемый антибиотиками микроб спокойно захватывал всё большую и большую территорию. А мы почему-то прикладывали к воспаленной груди капустный лист и башкирский мед, а иногда даже пускали в ход сверхоружие — комбинацию капусты и меда.
Голодный малыш справедливо орал, а перепуганная семья с молодыми бабушками прыгала вокруг в бесполезной суете и пыталась что-то придумать.
Меж тем наступил февраль, особо бессолнечный, тоскливый и холодный. Пахло сыростью, которую при большом желании можно было принять за запах весны.
