Забыли о завтраке, о чае. Наверху истошно плакал ребенок.
Григорьев успел немного успокоиться, и голос его раздавался увереннее. Он велел горничным одежду носить на чердак, а мелкие вещи класть на столы, шкапы и даже на верх печей. Так дело пошло скорее.
К Головнину пришли какие-то матросы. Подвернув брюки, они побрели обратно по колено в воде. За ними пришли другие. Что-то докладывали и уходили. Наконец с трудом вошла во двор адмиралтейская шлюпка, и Василий Михайлович надел шинель и высокие сапоги.
Евдокия Степановна не удерживала мужа. Она понимала, что он всем сердцем там, где подвергаются опасности плоды его трудов.
— Я пришлю вам лодку и людей, — сказал он, целуя жену. — Будь мужественна!
— О себе сообщай, — взмолилась она.
— Хорошо, хорошо! Не век же это будет продолжаться.
Головнин вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Растерянная Евдокия Степановна осталась в передней. Судьба мужа не зависела от ее забот. Мысли ее обратились к брату Феопемпту, который после возвращения из плавания снова жил с ними. Она вспомнила, что он собирался к жившему поблизости, тоже только что вернувшемуся из двухлетнего похода лейтенанту Завалишину.
— Григорьев, — позвала она. — Надо послать вестового к Завалишину. Там ли Феопемпт? Да поскорее, пожалуйста.
Через полчаса вестовой вернулся.
— Думал, не вернусь, — докладывал он. — Такое на улице!..
— Ладно... Расскажешь. А где брат?
— Их нет. Они ушли в адмиралтейство.
— Как ушли? По воде? Пешком?
— Так точно.
Евдокия Степановна только развела руками. Но и в собственном доме дел было тьма. Она носилась по лестницам, спасала платье, обувь, посуду, эти тысячи мелочей, составляющих хозяйство, незаметных в обычное время и неудобных, ломких, бьющихся в часы переполоха. И только после полудня, когда стало ясно, что подъем воды на Неве прекратился, пришла в себя.
И тут мысли ее вновь обратились к мужу.
— Григорьев, лодка у нас есть?
— Так точно. Генерал прислали.
— И гребцы есть?
— А как же.
— Ты останешься дома, а я поеду.
— Куда вы поедете?
— В адмиралтейство. Не могу я так. Собери пакет с едой. Бутылку с кофе.
Григорьев стоял истуканом и только смотрел на барыню.
— Скорей же, пожалуйста!
— Никуды вы не поедете. Да если я вас отпущу, генерал... не знаю, что со мной сделает.
Евдокия Степановна прикрикнула:
— Делай, что приказано!
Она смотрела на него с гневом. Григорьев стоял неподвижно под ее вдруг засверкавшим взором.
— Хорошо, — наконец сказала генеральша. Голос ее срывался, руки дрожали. — Обойдусь без тебя. — Она рванулась к лестнице на кухню.
Григорьев преградил ей дорогу:
— Ладно уж. Только я сам с вами поеду. Посмотрю пойду лодку. Постелить что-то надо. А вы извольте тепло одеться. Зима небось. Даром что нет снега.
Горничная Саша испуганными глазами смотрела на барыню, часто крестясь и что-то пришептывая.
— А ты что? — напустилась на нее Евдокия Степановна.
— Барыня, не ездите, — залопотала Саша. — Потонете. Монашка говорила.
— Какая монашка?
— Что на Спаса приходила. Говорила, бог прогневался на город — быть ему пусту.
Евдокия Степановна сердито оборвала девушку, но, помолчав немного, уже спокойно сказала:
— Ты это при генерале не вздумай сказать, если не хочешь заработать на орехи. — И стала смотреть в окно. — Господи, что вокруг делается! Чья-то лодка набита людьми. И старики и дети. И куда они едут? И раздетые... Они же простудятся. Маша, Саша, давайте что лишнее! Одежду... Несите в лодку. И хлеба, мяса, что есть...
Она была захвачена сочувствием к пострадавшим.
Лодка, нагруженная одеждой, гонимая свирепым ветром, вышла на улицу, потом на набережную. Высокие волны с рваными, пенистыми гребнями взрыли всю поверхность реки. На открытом, не защищенном зданиями месте ветер неистовствовал. Гребцы повели лодку к адмиралтейству улицами.
У самого адмиралтейства не было проезда. Здесь скопилось множество лодок. Несколько небольших кораблей, выброшенных на берег штормом, лежали на боку, мачтами задевая крыши. Военные шлюпки и конные патрули не пропускали частные лодки к Дворцовой площади.
Наряды матросов и солдат на катерах и многовесельных шлюпках подбирали мальчишек, забравшихся на деревья. Кто-то плыл, как на плоту, на сорванных воротах. Какие-то смельчаки, большей частью военные, офицеры, держась за стены и заборы, пробирались к семьям, к местам службы.
— Все попростужаются, — сочувствовала Евдокия Степановна. Если бы она могла, она подобрала бы всех, но душа ее тосковала больше всего по мужу.
— Куда вы? В такую погоду? — раздался знакомый голос.
Высокий худой офицер кричал ей с затопленного тротуара. Это был один из братьев Кюхельбекеров, бывавших в доме Головнина. Порывом ветра у него сорвало фуражку. Один из матросов веслом пригнал ее к борту лодки и вытащил из воды.
— Садитесь, мы довезем вас... — позвала Евдокия Степановна.
Но Кюхельбекер быстро, насколько позволяли ему волны, зашагал по воде к Дворцовой площади. Он размахивал рукой, что-то кричал. Разобрать было невозможно: ветер относил слова в сторону.
На всем просторе реки и улиц, холодная, злая, бесновалась буря. Она срывала шелестевшие жестью фонари, как картон срывала листы железа с крыш. На волнах качались бочки, доски, трупы утонувших животных. Носились какие-то изуродованные домашние предметы.
— Барыня, — сказал рулевой, — вода начинает спадать. Как бы нам не сесть на мель.
Головнина испугалась. До мужа не добраться. Дома дети. Она передала на большую военную шлюпку все свои запасы и направилась домой.
— Ради создателя, — умоляла она, — ни слова генералу о том, что мы выезжали на шлюпке.
Тревога долго не оставляла ее. Но к вечеру Нева присмирела. Город приходил в себя.
Василий Михайлович, прибыв в адмиралтейство, пережил один из самых трагических моментов своей жизни. По положенным наспех доскам он поднялся на помост, с которого была видна картина разрушений. Еще не достроенные суда лежали на боку, наполовину в воде, посреди строительного материала, хаотически вздыбленного ворвавшейся стихией.
Он молча выслушал жалобы и объяснения начальника работ. Что, в сущности, мог ему сказать этот взволнованный и огорченный человек?
