ли она, эта накипь? Злость, дерзость, умение постоять за себя были необходимы Шурке для защиты своего мира от проходимцев, с которыми сталкивала ее жизнь. Только таким путем она могла отстоять его чистоту.
В канун отъезда Алтайский троекратно поцеловал Шурку в щеки и шею, но не сказал прямо, что это прощание:
— Меня могут увезти, когда ты будешь на работе…
— Как же я буду без тебя? — грустно спросила Шурка.
— Не огорчайся, Шурочка, у тебя все впереди. Ты еще встретишь людей куда Хучше меня и, если судьба будет милостива, я увижу тебя ты будешь лучше, чем сейчас!
На рассвете Алтайский уехал.
Уже пробуждалась весна, светило яркое солнце, падали капли с крыш, снег темнел и чуть подтаивал. Идти было легко, на ногах резиновые сапоги с теплыми портянками — еще один подарок Шурки, поверх теплого мундира солдатская шинель, на плече мешок с «думкой» — еще из дома, Шуркин пустой кисет, и горбушка хлеба — сухой паек на дорогу.
А встреча так и не состоялась… Где ты, Шурочка? Знаешь ли, что твой кисет до сих пор хранит Алтайский? Кисет полинял, износился, вместо оранжевой трубки с синим дымом и слов, вышитых тобой, на нем остались отдельные оранжевые ниточки…
Глава 7. ЩУЧЬЕ ОЗЕРО
Путь от Туринска в Верхнюю Тавду в душном «столыпинском» вагоне, предназначенном для перевозок отверженных, был малоприятен — легкие просили свежего воздуха.
На берегу окаменевшей за зиму Тавды Алтайского ждали легкие санки с возницей и надзирателем.
Речные дали, обрамленные зубцами лесов, были безжизненны, пустынны. Белое однообразие несколько оживлялось горбами торосов на стремнинах, которые старательно обходила дорога — там, крутясь, журчала вода. Сверкавшее утром солнце теперь было затянуто серой мглой, ее лениво пытался прогнать теплый ветер, который лизал и подтапливал снег, отчего он темнел, братался с серой мглой.
Лошаденка бежала шустро, пофыркивая на недривычно легкий груз, с удовольствием заносила санки на поворотах.
— Не на машине едешь, налегай на сторону, когда поворачиваем, — незло сказал надзиратель.
Замечание было справедливым, Алтайский извинился.
— А я демобилизуюсь, — вдруг ни с того, ни с сего сказал надзиратель. — Надоело мне со всякой сволотой вожжаться. У нас на Щучьем пятьдесят восьмой мало — врачи, кое-кто из придурков, а в основном всякие паскудники — ворье, бандиты. И в трудотерапию[13] ходют, да больше ножи делают… Мрут тоже много, вон там, за бугром, кладбище — многие тысячи лежат. Говорят, чахоткой здесь запросто заразиться можно. А ты болеешь?
— Наверное. Посылают — значит, болею.
— Ты же не кашляешь. Я думал, ты врач или ешо кто по спецнаряду.
— А само озеро где? — спросил Алтайский.
— Дальше, за городком, его не видать… Вода там, что слеза, и рыбка водится…
Разреженный выборочной рубкой сосновый лес, с белыми вкрапинами берез, темными — пихты, ели и кедра, закончился большим полем со следами сплошного повала, несколькими то ли случайно уцелевшими, то ли специально оставленными маточными соснами и небольшим городком одноэтажных бараков, большей частью спрятанных за глухим забором с шатровой зоной и вышками по углам.
— Вот и приехали, — сказал надзиратель. — Иди пока в баню, а я тут оформлю, куда тебе ложиться.
Баня была теплой, вода Щучьего озера необыкновенно мягкой, действительно, что слеза, и очень приятной на вкус.
— Тебе к доктору Дубсу, там закрытники — значит, ты не заразный… Пока, ешшо увидимся!
Только этого не хватало — быть заразным! Однако Алтайский ничего не сказал надзирателю, лишь приветливо улыбнулся на прощание.
Палаты были чистые, на покрытых досками железных кроватях лежали матрацы с сеном, на них ватные подушки и по две простыни — одна вместо пододеяльника. Алтайский получил довольно приличный ужин и, съев его, скоро уснул — к этому располагали и волнения дня, и недостаток освещения.
* * *
— Скажите честно, как вы сюда попали? Перкуссия, аускультация ваших легких не дают правдоподобной клиники туберкулеза, а субфебрилитет — дело темное… — врач улыбнулся. Вьющиеся, чуть рыжеватые волосы, опрятное лицо с орлиным носом, цепкие карие глаза, смягченные улыбкой.
— Это приятное известие, — ответил Алтайский. — Ваше имя, отчество, доктор?
— Дубе Армен Карлович, доктор меднаук, учился и защищался в Румынии, взят в сорок четвертом году, потом что не румын, а еврей, да еще русский язык знаю.
— Благодарю вас, Армен Карлович, за исчерпывающую информацию, а я «коллективный пособник международной буржуазии и шпион». Учился в Китае, инженер, взят в сорок пятому году, в единственном числе, наверное, чтобы семья была послушной… Попал на Щучье озеро по представлению врача Коваленко и благословлен спецнарядом полковника Бородина.
— Из Китая, говорите? У нас тут есть ваша землячка, медсестра Лариса Корнеева, взята в тридцать седьмом году после возвращения с КВЖД. Сейчас я выполняю обязанности начальника санчасти, ввиду отсутствия мадам Келлерман, нашей игуменьи, и не слишком покривлю душой, сделав запись в вашем формуляре с подтверждением диагноза — вам это пригодится. Аппетит есть?
— От всего съедобного не откажусь в любое время суток!
— Ну, все, — рассмеялся Дубе. — Для меня аппетит пациента — главное мерило его состояния. Здесь я убедился на тысяче больных, в том числе тяжелых, что если человек хочет есть и ест — значит, выздоровеет.
— Спасибо, Армен Карлович, — наклонил голову Алтайский. — Честно говоря, я за последнее время сник духом — разве выкарабкаешься на лагерных харчах.
— Не переживайте, что-нибудь придумаем: и работу подходящую найдем, и подкормку устроим. Следы дистрофии, цынки и пеллагры у вас есть. Рекомендую не заниматься самоанализом и вообще духовным самоистязанием — стремитесь, чтобы у вас не было свободного времени. Вечером заходите ко мне, познакомлю с Ларисой, доктором Чумаком, в шахматы сразимся. А вы с маджонг [14] играете?
— Не очень, но могу. Где вы его достали?
— Это Ларисиных рук дело. Онуочень обрадуется четвертому партнеру, троим-то неудобно… Приходите!
* * *
На новом месте Алтайский прижился быстро. Он научился делать настои, декокты, растворы, стерилизовать инструмент, а также работал в столярке, резал по дереву и еще участвовал в художественной самодеятельности.
Товарищами его стали ленинградец Борис Орлов, виртуоз-гитарист и мандолинист, эстонец Тармула, бывший студент-медик Тартусского университета, недавно выскочивший из цепких клещей дистрофии и ставший в заключении аптекарем, Саша Малышев, очкастый
