я старик, но мне нравится такая жизнь. И если дальше все пойдет также хорошо, как и сейчас, то я надеюсь умереть здесь, на этом продырявленном и засаленном кресле, а все свое имущество я завещаю тебе – вот эти карандаши, бумажки и мой порванный на заднице костюм. Твоя жена залатает его, и ты еще много лет в нем проходишь. А также прошу после смерти мое тело сжечь, а прах смещать с табаком и выкурить вместе с мухой Цеце.
– Ха-ха, смешно, смешно. Я пошел работать. Еще увидимся.
Марк ушел, а я приступил к чтению статьи Карича. Эх, старина Марк был прав, я постарел здесь, зарывшись в этих стопках бумаг, а мне нужно было прочитать еще чертову дюжину всякого ширпотреба.
Я открыл ящик стола и отыскал в нем фотографию, на которую порой любил часто смотреть, словно она была моим источником жизни. На фотографии были запечатлены Малый и Сойка. Они сидели среди пышно цветущей вишни и на руках держали двух рыжеволосых малышей, полностью усыпанных веснушками. Каждый раз, глядя на них, я улыбался и умилялся, думая о том, как же интересно сложилась жизнь.
Сойка часто писала мне письма о том, как она счастливо живет с Виктором, и что благодарит судьбу за такого доброго и любящего мужа. Меня она тоже, не переставая, благодарила, что я дал ей дружбу, о которой она и не мечтала, и что помог измениться в лучшую сторону. Она всегда писала, что они с нетерпением ждут моего визита в Холмы, в любой момент, а я знал, что так и есть, ведь они были моей единственной семьей.
В дверь постучали, и я быстро спрятал фотографию. В кабинет застенчиво и крадучись зашла Дина Сало: молодая, крепкая и пышногрудая девушка с крупными чертами лица, которые, впрочем, можно было назвать довольно симпатичными и даже красивыми. И сама девушка была милой, если бы не ее пристрастие к продукту идентичному ее фамилии, а именно к салу, обильно нашпигованному чесноком, от которого дурман стоял похлеще, чем от моих сигарет. Я знал, что Дина вздыхала по мне, но совсем не тайно: о ее чувствах знала вся редакция. И уже второй год не прекращались шутки про нас, о том, какой чудесной парой мы могли бы стать: Дина, пропахшая чесночным салом, и я, протухший от сигаретного дыма. По шуткам остряков мы должны были стать самым страшным оружием по уничтожению домашних насекомых.
– Здравствуйте, вы свободны? – пролепетала она детским голосом.
– Дина, я всегда свободен для всех вас. Для этого я здесь и сижу. У тебя новый материал?
– Да. Я думаю, он вам должен понравиться. Я написала его не таким обычным стилем, как всегда пишу. Решила попробовать новый, назвала его «Заинтригуй и удиви», – она смущенно захихикала.
– Это что за стиль такой?
– А вы прочтите и узнаете.
– Хорошо, прочту после статьи Карича.
Она кивнула и продолжила стоять и смотреть на меня, покусывая полные красные губы.
– Что-то еще?
– Нет, то есть да… да, я хотела… – она густо покраснела и слилась с цветом своей кофты. – Я… я тут, подумала, – нервничая, она схватила кусок бумаги у меня со стола и начала его сжимать, комкать и надрывать, – я подумала… тут кино. Новое кино, видели афиши?
– Нет, не видел.
– А ну да, вы же мало выходите на улицу, – она попробовала засмеяться, но, увидев мое каменное лицо, которое не подавало признаков для обоюдной шутки, стушевалась и усиленно начала мять и потрошить бумагу, отчего на пол скоро посыпались первые кусочки. – Так кино… говорят, интересное. И я тут подумала, что можно было бы сходить на него…
– Так, сходите.
– Да, но вместе с вами, – она замерла, и ее огромные карие глаза с испугом смотрели на меня, ожидая, что я закричу или вышвырну ее из кабинета. – О, боже, – она всплеснула руками и снова захихикала, – что я такое говорю. Я пойду… много работы.
– Дина, подожди. Когда кино?
– В пятницу, – выдохнула она.
– Хорошо, пойдем тогда в пятницу.
– Вы хотите сказать, пойдете сами?
– Нет, я хочу сказать, что я пойду с тобой. Ты же этого хотела?
– Да-да, я этого хотела. О, это так замечательно! – воскликнула она, наконец-то в клочья разорвав злосчастную бумажку.
– Я тоже рад. И спасибо за приглашение, только можно попросить тебя об одном одолжении?
– Конечно! – она захлопала воздушными черными ресницами.
– Пусть все это останется тайной для остальных? Кому нужны все эти сплетни и всякие домыслы. Хорошо?
– Конечно, конечно, как скажите. Вы же знаете, я умею хранить тайны, – она сложила белые пухлые руки на груди, склонила голову, показывая всем видом, что ни за что не проболтается, и вылетала из кабинета, как из пушки.
О да, я знал, как Дина Сало может хранить секреты. Когда я вышел в обед из кабинета, вся редакция шушукалась и с интересом поглядывала на меня. Хилый, Замейко и Бородач собрались кучкой возле окна и весело обсуждали, какие дети получатся у меня с Диной, и, судя по их смеху, дети получались чертовски забавными.
– И у них в зубах торчало бы по чесноку, а нет, стойте-стойте, вместо зубов у них зубчики чеснока, а из задницы уже при рождении торчит сигарета. И ребенок такой, пых-пых, ну что у нас сегодня на обед? Снова чесночное молоко и сало? Вы что, не можете мне дать перцу? Люди хотят ядреного перцу, как у Карич! Воткните мне в задницу еще папиросу, а то она закончилась!
– Доктор принимает роды, а она: «О, доктор, откуда валит дым?». «У вас, женщина, из того самого места!». «Ах да, я забыла, это мой муж накурил мне, у него вместо «этого» торчит сигарета». А доктор такой: «Да и не только муж накурил, отсюда еще и чесноком прет!».
– Черт, я сейчас лопну от смеха!
Я подошел к ним незаметно и из-за спины толстого Замейко любезно спросил:
– Ну, что там насчет папиросы в заднице? Если к вечеру не сдадите материал, то сами покурите ею. Договорились? С меня сигареты.
После обеда, посмотрев в зеркало, я увидел лицо, которое очень метко описал Марк – старая подошва башмака, ни больше и ни меньше. Нужно было проветриться. Я надел фуражку, пальто, накинул шарф и вышел на улицу, которая вся была устелена мелкими колючими снежинками, хотя был только конец октября.
Мимо меня, склонившись, закрываясь от порыва ветра, прошла девушка в черной маленькой шляпке и сером пальто, которое было ей велико и выглядело поношенным. Она была
