она запнулась, — за помощью то есть, — и всхлипнула.
— Проходите, садитесь, — Коньков усадил ее на широкую тахту, сам сел напротив на стуле. — Слушаю вас.
— Я его самого посылала… Сходи, поговори с капитаном. Он человек душевный, говорю, он поймет, — лепетала она тихим голосом. — Про вас то есть. А он загордился. Все равно, говорит, мне тюрьма. Успею еще наговориться. — Она, мучительно сводя брови, поглядела на Конькова и спросила: — Что теперь ему будет?
— Ведь я не прокурор и не судья. Я веду только предварительное расследование. Посмотрим, как дело сложится. Вы мне вот что скажите: где он покупал такелаж? То есть тросы, чекера, блоки… По его документам определить невозможно.
— Кроме него самого, сказать это в точности никто не сможет. И он не скажет.
— Почему?
— Потому что загордился. У него понятие — товарищей не подводить.
— Но как же я смогу установить — сколько на такелаж он потратил? Три тысячи рублей, или две, или не две?
— Так ведь не первый же год он заготовляет лес, и каждый год тратит на такелаж и подвозку леса примерно те же две или три тысячи рублей. Лишнего он не переплатит. Цены знает.
— Да, но где доказательства? Где накладные?
— Кто же вам продаст бухту троса по накладной? Это ж неофициальная продажа, но для дела необходимая.
— Вы странно рассуждаете. Что ж он, по-вашему, не виноват?
— Почему ж не виноват? Если б не виноват, я бы и просить не приходила. Виноват. Я и сама говорю: повинись. А он загордился. Деньги, говорю, счет любят. А он одним сплавщикам платил по десятке за вечер на подъеме топляка.
— А почему?
— А потому, говорит, что они неурочные, сверх нормы, говорит, ворочают. Оно и то сказать — за пятерку никто бы не пришел топляк поднимать. Работа каторжная.
— Как же оправдать документально эту десятку на нос?
— Никак. Вот за это его и наказывайте. За превышение выплаты то есть. Не себе в карман клал, а рабочим, чтоб работали лучше.
— Иными словами — за растрату?
— Растрата растрате рознь. Иной растратчик как сыр в масле катается, на себя все тратит, а этот растратчик штанов лишних не имеет. Его же и били за эту растрату.
— Вы же говорили, что из-за вас драка произошла?
— Из-за меня только Боборыкин подзуживал лесорубов. Но причина в деньгах. Ваши, мол, денежки бригадир сплавщикам подарил. А плоты, мол, на мель посадил в погоне за собственной премией. И оставил вас с пустым карманом. Они и разбушевались. А теперь одумались — и самим стыдно… Я вас очень прошу: сходите к ним. В нашей гостинице Вилков и Семынин остановились, лесорубы. Спросите их. Они плохого ничего не скажут. Я уверена. Сходите! Сами они не придут к вам.
— Хорошо, схожу, — сказал Коньков. — Учту вашу просьбу.
Дарья встала и заторопилась на выход, кланяясь и лепеча слова благодарности.
Не успела за ней толком закрыться дверь, как вошла Елена, стала оправлять скатерть на столе и, поймав косой взгляд мужа, решительно произнесла:
— Лень, помочь надо. Люди они честные.
— А ты откуда знаешь? — насмешливо спросил Коньков.
— Вот тебе раз! Почти на одной улице живем — и откуда знаешь!
— Чубатов вроде бы тут не жил, — все еще насмешливо возражал Коньков.
— Ну и что? Дарья проходимца не выберет, не такой она человек. Говорят, что она из-за этого и с Боборыкиным расплевалась.
— Ты вот что, на основании того, о чем говорят на улице, в мои дела не вмешивайся. Понятно?
— Скажи какой гордый! Значит, тебе наплевать, что народ думает?
— Я не верблюд, плеваться не привык. И погонять меня нечего, — Коньков вышел, сердито хлопнув дверью.
15
Но в гостиницу он сходил в тот же вечер. За столиком дежурного администратора он застал сельского библиотекаря Пантелея Титыча Загвоздина. Это был сухонький старичок, одетый в серенький простиранный костюмчик, в расшитой по вороту полотняной рубашке, в очках с тонкой металлической оправой. Перед ним во весь стол развернутая газета.
— Здорово, книгочей! — приветствовал его Коньков, как старого знакомого.
— Леониду Семеновичу мое почтение, — подал руку старичок, важно приподнявшись.
— А где Ефросинья Евсеевна?
— Фроська? А корову доит, — отвечал Загвоздин.
— Весело живете! Значит, дежурный администратор корову доит, а библиотекарь сидит в гостинице, дежурит.
— Дак ведь у нас все по-семейному налажено. Или как в орудийном расчете — взаимозаменяемость боевых номеров.
— И кто же у вас числится заряжающим, а кто наводчиком? — усмехнулся Коньков.
— Это смотря по обстановке, — ответил Загвоздин. — На улице, при людях, командую я. А вот в избе она верх берет — и наводит, и заряжает будь здоров.
Коньков поглядел на часы.
— Между прочим, еще восемь часов вечера. И вроде бы вам положено сидеть в библиотеке. Она же до девяти открыта!
— А там у меня внучек сидит, Колька… Оборот налажен, будь спокоен.
Коньков только головой покачал.
— Тут у вас поселились лесорубы с Красного переката. Не знаешь, в каком номере?
— Как не знать! Хорошие ребята, артельные.
— Откуда вы их знаете?
— Познакомились. Вчерась угощал их огурцами солеными, ветчиной…
— А они вас водочкой? Так?!
— В точности, Леонид Семенович. В корень зришь.
— Давно они здесь живут?
— Кажись, дней пять. Завтра собираются отчаливать.
— Зачем они приехали?
— Говорят, деньги хотели получить. Да вроде бы плакали их денежки.
— Почему?
— Начальник у них больно прыткий был. Позарился на дармовой лес, перегрузил плоты, они и сели на перекате. Говорят, до весны не сымешь. В райисполкоме им так и сказали: вот когда весной пригоните плоты, тогда и окончательный расчет будет. А я им говорю: не горюй, ребята, деньги целей будут.
— А где сейчас эти лесорубы?
— В коридоре, "козла" забивают.
— Пригласи их сюда!
— В один момент! — Загвоздин высунулся в дверное окошко, как скворец из скворечни, в коридор и крикнул:
— Сеня, Федор! Зайдите на минутку.
Они вошли вразвалочку, оба в кожимитовых, блестящих курточках, руки в карманы; один могучего сложения, медлительный, второй потощее, чернявый, с бойкими карими глазами.
— В чем дело? — спросил тот, что
