сам факт, что она написала Сэлинджеру, зная, что тот вряд ли ответит, свидетельствовал о ее смелости и предприимчивости, и ей следует и дальше развивать эти качества; что мир за пределами закрытой школы для девочек гораздо сложнее любых рассказов, и ей придется научиться мыслить самостоятельно, если она планирует в нем жить. Мне почему-то казалось, что если бы Сэлинджер писал это письмо, он ответил то же самое или посоветовал девочке читать стихи, а не «Фрэнни и Зуи». Но я не стала это добавлять. «С наилучшими пожеланиями, — напечатала я. — Джоанна Рэйкофф».
Казалось забавным, что я раз за разом подписываю письма своим именем. Ведь та я, что писала эти письма, на самом деле не была мной. И так же не я настоящая отвечала на звонки, успокаивала Роджера и вкрадчивым голосом сообщала продюсерам, что «мне очень жаль, но мистер Сэлинджер категорически против театральных адаптаций и экранизаций своих книг». Все это была не я, а версия меня — та я, какой я становилась в агентстве.
А потом я вдруг осознала — настоящей была та я, что боязливо, чтобы никто не услышал, разговаривала с Сэлинджером о поэзии. Это была настоящая я, хотя он по-прежнему не мог запомнить мое имя.
В половине первого делопроизводитель выключил настольную лампу и ушел. Через несколько минут я пошла в туалет через приемную и заметила, что Пэм тоже отправилась домой.
В августе в Нью-Йорке никто не работал.
Я уже возвращалась на рабочее место, и вдруг зазвонили телефоны. Так бывало всегда, когда уходила Пэм: начинали трезвонить все телефоны разом. Я бросилась к своему столу и, запыхавшись, сняла трубку. Сиплый голос выкрикнул имя моей начальницы, добавил «пожалуйста». Легок на помине.
— Джерри! — прокричала я в трубку. — Это Джоанна.
— Джоанна. — Сэлинджер чуть понизил голос. Хотя я привыкла к его крикам и они уже не казались громкими. — Они посадили тебя на телефон?
— Пэм пришлось уйти пораньше, — пояснила я.
— Ясно, — сказал Сэлинджер. — Только не позволяй им посадить тебя на телефон! Так на всю жизнь и останешься секретаршей. А ты поэтесса.
— Начальницы сегодня нет, — выпалила я, заранее пресекая разговор о поэзии, всегда заставлявший меня сильно нервничать.
— Она в последнее время редко бывает у себя, — заметил Сэлинджер. — Надеюсь, все в порядке?
Джерри был первым человеком, заметившим, что летом начальница часто отсутствовала.
— Да, — соврала я. — Просто рукописей накопилось.
— Ну, хорошо, хорошо…
Раздался треск статического электричества, будто говоривший терся о трубку щекой.
— Я могу вам помочь? — Я знала, что мне не положено помогать Сэлинджеру.
— Нет, нет, — отказался он. — Есть пара вопросов по поводу «Шестнадцатого дня». Но это не к спеху.
— Ладно, — сказала я. — Я здесь пробуду до половины второго, если вам что-то понадобится.
— Хорошо. Будь здорова.
Я повесила трубку и взглянула на стеллаж с книгами Сэлинджера; все названия на корешках были напечатаны горизонтально, так что не приходилось выкручивать шею. Было почти полвторого. В офисе не осталось никого. Сегодня мой телефон звонил один раз. Я встала и сняла с полки книги в бумажной обложке: «Над пропастью во ржи», «Девять рассказов», «Фрэнни и Зуи», «Выше стропила, плотники», «Симор: введение». Восемь месяцев я смотрела на эти книги, и их названия уже отпечатались в моем мозгу. Иногда, когда я шла по Бедфорд или Мэдисон-авеню, они всплывали в моей памяти ни с того ни с сего, и я повторяла их, как мантру. Перед сном названия книг Сэлинджера порой возникали перед моими закрытыми глазами: коричневые, горчичные или белые буквы на бирюзовом или кремово-белом фоне.
Я взяла сумку и убрала в нее книги, повесила сумку на плечо и вышла за дверь.
Я думала пойти в Музей современного искусства или в кино, а может, в «Метрополитен», куда раньше любила ходить одна, а теперь приходилось делать это с Доном, но очереди в музее наверняка были огромные, а в кинотеатрах летом показывали одни блокбастеры. Я могла бы позвонить друзьям или зайти в гости, но кого я могла назвать другом? Где они, мои друзья?
Поэтому я сделала то, что сильнее всего хотела, и знала, что в конце концов сделаю именно это: пошла домой и села читать. Сперва я прочла «Фрэнни и Зуи», потому что мне стало интересно, беременна ли Фрэнни. Кроме того, мой отец любил эту книгу и сопереживал Зуи — тот тоже был актером, как мой отец когда-то. Следом я прочла «Выше стропила, плотники», «Симор: введение» и «Девять рассказов». Наконец, утром в воскресенье, под звуки барабанившего в окно дождя, попивая очередную чашку кофе, я начала читать «Над пропастью во ржи». Я читала и читала. Не перестала читать, даже когда мне позвонила Эллисон, улизнувшая со свадебных торжеств, чтобы справиться обо мне. Лишь изредка я отрывалась от чтения, чтобы съесть персик, кусочек сыра или выпить стакан воды. Я носила книгу с собой в ванную, как Зуи носил с собой сценарии, а в понедельник, в День труда, обнаружив, что холодильник пуст, я взяла «Над пропастью во ржи» и отправилась в средиземноморское кафе на углу, заказала яичницу с хариссой и продолжила читать, потом пошла домой и дочитала книгу с мокрым от слез лицом.
В произведениях Сэлинджера не было приторности. В них не было ностальгии. Я рассчитывала обнаружить сказочки о вундеркиндах, гуляющих по улицам Нью-Йорка, но прочла совсем другое.
Сэлинджер оказался совсем не таким, как я ожидала. Совсем не таким.
Он оказался мощным. Мощным, смешным и бьющим прямо в точку. Я влюбилась в него. Мне понравилось все — от первого до последнего слова.
Осень
Вы читали Сэлинджера? Наверняка читали. Помните момент, когда впервые встретились с Холденом Колфилдом? Помните, как затаили дыхание, поняв, что этот роман, этот герой, этот тип повествования и взгляд на мир непохожи на все, с чем вы встречались прежде? Возможно, вы были подростком, озлобленным на всех и негодующим, и думали, что никто не понимает вашей сложной души; и тут возникает Холден, зеркало ваших невысказанных чувств. А может, как парнишка их Уинстона-Салема, вы думали о Холдене, когда жизнь начинала казаться невыносимой, и он успокаивал вас и вызывал улыбку. А может, подобно той обреченной девушке, в чьей крови множились раковые клетки, пока она лежала на диване и читала, вы любили точность и многогранность языка Сэлинджера, скупой слог его ранних рассказов — «Хорошо ловится рыбка-бананка», «Дядюшка Виггили в Коннектикуте», «Перед самой войной с эскимосами». Эти рассказы, исполненные символизма, заставляли вас смеяться,
