разумеется, он был не здоров.
В Сихале я получила очередной ордер на продление ареста на основании того, что я могу «заняться подрывной агитацией в попытке добиться освобождения отца и смутить мир и спокойствие, затруднить работу военной администрации».
Никто не знал, чего ожидать. Неужели Зия пренебрежет мировым общественным мнением и рекомендациями собственного Верховного суда? Если так, то когда?.. Ответ стал ясен 3 апреля, когда нас привезли на последнее свидание.
— Ясмин! Ясмин! Они убьют его сегодня!
— Амина! Ты тоже здесь… Сегодня! Сегодня! Адвокаты составили еще одну апелляцию на пересмотр дела. Амина и Хафиз Лахо, один из адвокатов отца, полетели в Карачи, чтобы передать ее в суд. Канцелярия отказалась принять документ, регистратор посоветовал обратиться непосредственно к судьям, которые тоже уклонились от ответственности. Один из судей тайком выскользнул из здания, чтобы с ними не встретиться. Амина и господин Лахо отправились к дому главного судьи, но тот отказался их принять. Им пришлось вернуться в Исламабад ни с чем.
Третье апреля 1979 года.
Тик-так… Военные блокируют наше семейное кладбище, перекрывают дороги на Гархи-Худа-Бахш. Тик-так… Амина направляется из аэропорта в дом Ниязи, не желая оставаться в одиночестве. Тик-так… «Сегодня…» — снова и снова повторяет в телефонную трубку доктор Ниязи. Ясмин и Амина лежат без сна в притихшем доме. Тик-так…
Ранним утром из ворот Центральной тюрьмы Равалпинди выезжает армейский грузовик. Вскоре после этого Ясмин слышит над Исламабадом гул небольшого самолета. Она убеждает себя, что это самолет одного из арабских лидеров, что он вывозит моего отца из страны, в безопасность изгнания. Но этот самолет несет тело моего отца домой, в Ларкану.
7
ОСВОБОЖДЕНИЕ ИЗ АЛЬ-МУРТАЗЫ: ДЕМОКРАТИЯ ПРОТИВ ВОЕННОГО ПОЛОЖЕНИЯ
Близится 4 апреля 1980 года. Первая годовщина со дня казни отца. Люди направляются мимо Аль-Муртазы к могиле отца в Гархи-Худа-Бахш. Шестой месяц нашего очередного ареста, и мы с матерью подаем заявление с просьбой разрешить посещение могилы отца, прекрасно зная, что нашу просьбу отклонят. Режим по-прежнему боится любых проявлений симпатии к памяти отца, к его партии. Дороги, ведущие к нашему кладбищу, перекрыты за сотню миль от него.
Несмотря на все свои пушки и пулеметы, Зия продолжает трястись перед именем отца. При жизни Зульфикара Али Бхутто уважали как государственного и общественного деятеля, как мудрого провидца. Но убийство сделало из него мученика, в глазах некоторых даже святого, а в мусульманской стране это могучая сила.
Потекли слухи о чудесах, происходящих у места захоронения отца. Мальчик-калека вдруг пошел. Бесплодная женщина родила здорового сына. К могиле отца весь год тянулись паломники, ее посетили тысячи людей, молящиеся клали на язык увядший лепесток с могилы или песчинку, произнося заветные слова. Местный военный администратор приказал снести дорожные указатели к затерянному в пустыне кладбищу, но народ находил дорогу без дорожных знаков.
Полицейские и армейские патрули запугивали людей, записывали их имена, номера автомобилей, адреса пришедших пешком. У них отнимали еду, разбивали кувшины с водой, оставляемые для них крестьянами. Но люди шли и шли, оставляя на могиле отца его фотоснимки в рамочках, гирлянды роз и ноготков.
Через восемь дней после годовщины смерти отца в Карачи состоялось наконец заседание суда, рассматривающего наше содержание под стражей. Когда наш адвокат упомянул письмо, в котором я протестовала против недостойного поведения капитана Ифтикара во время неудавшегося визита Санам за месяц до того, суд заявляет, что о письме таком ничего не знает. Но у меня осталась расписка, и адвокат требует отсрочки на день, чтобы предъявить суду эту расписку. Утаить письмо, направленное в суд, — за это полагается до полугода заключения. Они знают, что у меня есть доказательство. Им не хочется, чтобы это доказательство увидело свет.
Этим же вечером нас с матерью вдруг освободили. Капитана Ифтикара я больше не видела. Слышала, что по головке его за промах не погладили, что его вместо очередного повышения в звании назначили на какой-то «штрафной пост».
Свобода. Надолго ли. После освобождения мать осталась в Карачи, а я полетела в Равалпинди, чтобы наверстать упущенное за полгода изоляции. Ухо болезненно реагирует на перепады давления при полете, особенно при приземлении в Пинди. Проснувшись на следующее утро в доме Ясмин, я обнаружила, что подушка испачкана зловонным гноем и кровью. Друзья мгновенно доставили меня в больницу.
— Вам очень повезло, — утешает меня врач скорой помощи, очистив ухо. — Давление воздуха в самолете вызвало разрушение гнойника наружу. Если бы он открылся внутрь, все было бы гораздо хуже.
Я не знала, что и подумать. Сначала врач в Аль-Муртазе, доставленный военными, врет мне, что я вообразила боли в ухе, затем обвиняет в том, что я сама себе его проткнула. Теперь этот врач, заверив меня, что я счастливица, просто советует проверяться каждые две недели в Карачи. Они ничего не понимают в медицине или просто им на меня наплевать? Ни один не сказал мне, что у меня мастоидная инфекция, что медленно разрушается нежная костная ткань среднего уха, что я могу частично оглохнуть. Позже я узнала, что без операции хроническое воспаление может привести к постоянной утрате слуха и параличу лицевых мышц. Но тогда мне ничего этого не сказали.
Мать, когда я вернулась в Карачи, очень обеспокоилась.
— Напиши этим, попроси разрешения уехать для лечения за границу. Здоровье вне политики.
Я написала этим. Письмо осталось без ответа. Эти предпочитали, чтобы я оставалась там, где за мною легче присматривать.
Фургоны военной разведки постоянно торчали возле нашего дома в Карачи. Когда я или мать покидали дом, они следовали за нами. Каждого, кто к нам прибывал, фотографировали, записывали регистрационные номера автомобилей. Телефоны прослушивались, в них постоянно слышались щелчки. Иногда их отключали.
— Почему бы тебе не съездить в Ларкану? Надо бы про верить, как там дела, как ведется хозяйство, — сказала как- то мать, когда я оправилась. — Вот уже два года никто из семьи не имел возможности заглянуть в наши счета.
Когда я окунулась в книги учета, мне показалось, что мне снова восемь лет, что я снова сижу на кухне с Бабу и пытаюсь свести потраченные рупии с приобретенными товарами. Но это весьма приземленное занятие оказалось полезным средством, отвлекающим мои мысли от бесплодных метаний. Каждое утро, до того как жара стала невыносимой, усевшись в джип, я объезжала плантации гуайявы, рисовые поля, заросли сахарного тростника, знакомилась с кругом новых обязанностей. В кроссовках и с платком или соломенной шляпой на голове для защиты от палящего солнца я знакомилась с
