что зародыш — тоже человек и убивать его грешно. Делать ставку в спасении России на бомжей было бы странным. Значит, будущее России (России, а не халифата!) зависит от православных людей. Точнее говоря — от того, сколько именно православных фанатиков будет в нашем обществе.
Слово «фанатик» здесь не ругательство, а признание факта. Фанатик — слово чисто вкусовое, фанатик — тот, кто относится к религии чуть серьезнее, чем я сам. Люди, всерьез относящиеся к церковным заповедям, в глазах своих соседей — фанатики. Да и в самом деле нужно фанатично верить, чтобы послушать советы духовника: «Ну и что, что ты разлюбил свою жену? Не смей разводиться, оставайся с ней и с детьми!.. Ну и что, что врачи угрожают? А ты не убивай малыша, выноси его, дай ему шанс, а мы за тебя молиться будем!»
И хотя сказал Путин на Афоне, что в России сто двадцать миллионов православных христиан, но людей, способных принять такие слова священника, в России не больше пяти процентов.
Для того чтобы принять еще одного ребенка в свой дом, нужна немалая решимость. Это решение оборачивается отставанием в карьере, замораживанием или падением уровня жизни. Чтобы пойти на эту боль и эту радость одновременно, нужна сверхмотивация. А мир сверхмотивации — это мир сверхценностей, то есть мир религии. Причем не «религиозной культуры», а именно — религии. Религиозная жизнь предполагает не просто «знание» о вере и обрядах, а прямое личностное проецирование узнанных канонов в свою жизнь, решимость открыть свою жизнь для суда со стороны религиозных заповедей. И вот обнажается парадокс: именно фанатики (те, чью веру считают безжизненной) стали источником жизни.
А значит, выбор очень внятен: Православие или смерть. Это не лозунг религиозных фанатиков, а суровая действительность. Если мы хотим, чтобы Россия была населена не по нормам каменного века, то ничего менять не надо. Надо тихонечко освобождать территорию от своего экологически вредного присутствия.
У нашей истории появилась математически предсказуемая ясность. Именно математически очевидно: не будет религиозной мотивации, религиозного благоговения перед зачатой жизнью — не будет и России.
В этой ситуации любая антиклерикальная кампания в прессе или в классе является неумышленным (надеюсь) геноцидом. Любая попытка атаки на христианскую, традиционную семью, в том числе под видом терпимости к гомосексуализму, в этой перспективе воспринимается как еще один нож, добивающий физическое существование: а) русского народа, б) вообще европейской культуры в целом, так как весь «белый» мир идет к тому же бесславному концу.
Но и среди действительно религиозных людей большинство не имеют ни малейшего шанса услышать такие советы из уст священника по причине своего возраста, давно уже сделавшего неактуальными проблему абортов и контрацепции… Обращаться к нашим бабушкам с проповедью о вреде абортов немножко поздновато. Обращаться надо к молодым.
Однако обращаться к тем, кто заведомо находится вне пределов слышимости, бессмысленно. Если молодые люди находятся вне Церкви, наши обычные проповеди, столь уместные под сводами древних храмов и в окружении традиционных прихожан, до них ну никак не долетят и ни в чем не убедят. Значит, люди Церкви после молитвы с бабушками должны пойти в места обитания молодежи для разговора с нею.
По пути этого миссионерского исхода можно не менять одежду. Уж точно не надо менять саму веру. Но вот сменить язык разговора о вере придется. И еще придется сменить тему разговора. С прихожанами можно говорить «о смысле сегодняшнего нашего праздника». С нецерковной молодежью придется говорить об ином. Единственно допустимый здесь предмет разговора — «наш взгляд на ваши проблемы».
И еще придется идти на «уступки»: перестать ругаться с молодежью из-за ее стиля жизни и речи, из-за джинсов и рок-музыки. Это уступки не в «нашем», а в «их». Это не уступки в вере. Это просто разрешение молодежи быть молодежью. То, что и так у них есть, надо научиться хотя бы не замечать, не вырывать из их рук. А еще лучше — заметить, но не для обзывательства и критики, а для того, чтобы и в «их» увидеть отблеск «нашего» и с этих общих ноток начать строить разговор.
Все это очевидно. Все это много раз сказано даже с Патриаршей кафедры[344]. Но осталось сказать еще одно: в церковной среде слишком много людей, которые резко против такого рода перемены. Прежде чем менять молодежную бездетную моду, придется церковным миссионерам изменить парочку черт в самой церковной среде — изжить нашу неулыбчивость и пугливость (и порожденную этой пугливостью готовность осуждать).
Во-первых, это нужно потому, что звать молодежь присоединиться к людям, которые передвигаются по городу испуганными межхрамовыми перебежками, просто невозможно. Пока сами православные не научатся вновь радоваться своей вере, пока из-под платочков (которые когда-то были белые, а сейчас все больше темные) будут смотреть не ласковые, а угрюмые глаза, миссионера могут ждать лишь редкие удачи.
Во-вторых, в самой Церкви отношение к неизбежным странностям миссионерского поведения должно стать более терпимым.
Здесь и должно сказать свое слово среднее поколение: поколение священников и епископов. Им придется сделать выбор — будут ли они переубеждать традиционных прихожан и поддерживать миссионеров или же будут сами передавать бабушкины пересуды с монастыря на приход, с листовки в газету.
Не надо замуровывать Церковь в прошлом.
Именно недруги Церкви хотели бы видеть нас зацементированными нашим прошлым. И многие собственно церковные люди чувствуют себя уютнее вдали от современной культуры и жизни. Но неужели не понятно, что со своими нынешними гипертрофированными страхами, с мечтой о православном гетто, с чаянием ухода «в келью под елью» мы гробим будущее православной России? Об этих двух разрывающих Россию тягах хорошо сказал Валентин Распутин: «И эти гонки на чужом были теперь во всем — на тряпках и коже, на чайниках и сковородках, на семенах моркови и картошки, в обучении ребятишек и переобучении профессоров, в устройстве любовных утех и публичных потех, в карманных приборах и самолетных двигателях, в уличной рекламе и государственных речах. Все хлынуло разом, как в пустоту, вытеснив свое в отвалы. Только хоронили по-старому. И так часто теперь хоронили, отпевая в церквах, что казалось: одновременно с сумасшедшим рывком вперед, в искрящуюся и горячую неизвестность, происходит и испуганное спячивание назад, в знакомое
