если это так, почему тогда распался Советский Союз? Почему русская церковь оказалась намного важнее коммунизма?
– Презрение к религии нас, европейцев, настолько поглотило, что в значительной степени повлияло на то, как мы воспринимаем Ближний Восток.
– Как только при обсуждении начинают приводить религиозные аргументы, его тут же закрывают, – замечает профессор. – Именно поэтому вам сложно увидеть христиан Ближнего Востока именно как христиан. Ведь запрещается иметь дело с определенной религиозной группой, в особенности если это христиане. Однако любые другие аргументы здесь будут к месту. Так как вы не имеете ничего против национальных или этнических признаков, ваше внимание вполне могут занять такие группы, как «сирийцы», «палестинцы», «курды», «израильтяне» и так далее.
Ближневосточные христиане в их число не входят.
Мы прощаемся и выходим под беспощадный бейрутский дождь. Прежде чем разойтись в разные стороны, я в последний раз гляжу на него, как он орудует своим зонтиком, словно тростью. Сам я спускаюсь вниз по улице Сидани, проходя мимо гиперреалистической картины на фронтоне дома: на ней изображен лысый человек с полными губами и пронзительным добрым взглядом – невозможно разобрать, женщина это или мужчина, черный или белый.
Меня задело странное обвинение Ваила Хаира против европейцев: оно словно высвечивает слепое пятно в анализе христиан арабских стран. Это верно, они не принадлежат к какой-либо определенной этнической группе и не имеют общей национальности. Внешне они похожи на мусульман, живут в их среде, едят ту же самую пищу и говорят на одном и том же языке. Единственное отличие – религия: церковь, литургия, Новый Завет. Все, что так ненавидит «постхристианская» Европа, как ее величает Хаир.
Если задуматься о том, как после чудовищного европейского краха во время Второй мировой на протяжении десятков лет там воспринимали дремучую заразу национализма, то сложно не заметить лицемерие, присущее менталитету современных жителей северного полушария: национализм считают опасным для Европы, но не для Ближнего Востока.
Хаир описывает двойные стандарты религиозной критики, которая в Европе появилась одновременно с борьбой за права человека. Эта критика направлена только на христианство, не на религию как таковую. Европейские правозащитники никогда не обращали строгого, осуждающего взгляда на ислам. Как кажется, это сродни презрению: остракизму подвергаются только христианские деноминации. Мусульмане же полностью от него защищены.
Видимо, этой снисходительностью объясняется и то, что серьезные, крупные правозащитные организации, такие как Amnesty International и Human Rights Watch, до недавнего времени предпочитали не обращать внимания на жертв исламистов, равно как и на жертв арабского национализма, включавших в себя мусульман, христиан и многочисленные меньшинства, которые пострадали от обеих ближневосточных абсолютистских идеологий[199]. Похоже, нарушение прав человека здесь встретило поддержку со стороны Запада. Быть палачами могут только западники. Причины крайне жестокого обращения правительств арабских стран с собственными гражданами можно отыскать в ранней эпохе западного колониализма и других формах современной западной эксплуатации. Их лишили ответственности, превратив тем самым в неполноценных индивидуумов.
«Наша ненависть к себе гораздо больше любви к ближнему», – сказал однажды французский писатель Паскаль Брюкнер. Присущее Западу культурное высокомерие, сопровождающее ненависть к себе, отнюдь не то свойство, которым нам следует гордиться.
Промокнув до нитки, я наконец добираюсь до своей гостиницы.
* * *
В это воскресное утро Раймонд везет меня в горы, чтобы показать место, где он провел детство. Он хочет, чтобы я увидел его квартиру и большой дом, принадлежащий его дяде, после чего, накормив постхристианского европейца завтраком, отвести в церковь. Проехав через весь город, мы резко поднимаемся на Шуфский хребет. Раймонд не расстается со своей вечной сигаретой; шея обмотана плотным желтым шарфом, свисающим поверх клетчатого костюма; перед выездом из столицы мы захватили с собой горячий кофе – и вот уже под нашими ногами виднеется Бейрут, который выглядит так, словно вот-вот с головой готов погрузиться в Средиземное море.
Население Шуфского хребта составляют друзы и марониты, которые живут здесь на протяжении 400 лет. Мы мчимся мимо самых настоящих горных поселений друзов, где можно встретить стариков в фесках[200] и мешковатых брюках, а затем направляемся в маронитские деревни.
Раймонд просит меня обращать внимание на все попадающиеся нам на пути дома, в том числе на многочисленные незаконченные конструкции с торчащей арматурой и неживыми фасадами. На месте этих бетонных скелетов чуть более 30 лет назад стояли старые известняковые строения, которым была не одна сотня лет. Раньше эта территория была постоянным местом проживания маронитов. Сегодня они живут в Бейруте. Однако земля так и осталась за ними, и они хотят, чтобы их бывшие дома так и продолжали стоять здесь, несмотря на то что у них уже нет ни средств, ни времени, чтобы отстроить их заново, не говоря уже о том, чтобы в них поселиться.
Мы делаем остановку у друзского мясника, у которого Раймонд обычно делает воскресные закупки. На витринах рядом с сосисками и субпродуктами висят наборы бараньей вырезки. Раймонд покупает печень ягненка и нежнейший кусок, который молодой обритый наголо мясник отделяет от верхней части передней ноги ягненка, а затем режет на части. Он ловко управляется ножом, быстро удаляет сухожилия, оставляя на мясе небольшое количество жира. Позади мясника висит картина, на которой изображен шейх друзов из стародавних времен – с торчащими ушами и белоснежной бородой до пояса. Рядом с картиной – икона святого Георгия, который, сидя верхом на коне, пронзает копьем драконье брюхо.
Обогнув хребет, мы поднимаемся наверх, а затем, минуя глубокую долину, устремляемся на другую сторону, чтобы сделать остановку в монастыре, одном из немногих, сохранившихся в этих краях со стародавних времен. Монастырь разрешили не трогать. Здесь же находится вход в небольшую пещеру с гипсовой статуей святого Марона, у которого вокруг шеи повязан синий молитвенный платок; он благословляет посетителей. Вокруг запястья у него ожерелья, браслеты, на одном из которых – изображение патриарха.
Еще 30 лет назад в этом месте в одночасье могла собраться многотысячная толпа. Мы вспоминаем всех этих людей, кладя деньги в медный ящичек для пожертвований и зажигая свечу, которую затем ставим в короб с песком, который служит уличным подсвечником.
Мы едем дальше и наконец прибываем в Маждель Аль-Мауш, родной город Раймонда с населением в 4000 человек. Здесь мы оказываемся в особняке, принадлежащем его дяде, епископу Бейрута, с которым я уже успел познакомиться и пообщаться во время поминок, пока он, дымя сигаретами Давидофф в своей просторной резиденции, раскладывал на компьютере пасьянс. Сейчас дяди здесь нет.
Раймонд приветствует семейство беженцев из Сирии, которое в настоящее время присматривает за домом. Отец
