заключение под стражу — была избрана по указанию прокурора, а это означало, что без согласия прокурора изменить ее и освободить обвиняемого я не могла.
Как-то я отправилась в тюрьму, чтобы тщательно передопросить фигуранта. К концу допроса моя неприязнь к нему резко возросла. Я с трудом сдерживалась, успокаивая себя тем, что поскольку он не чувствует себя виновным, он вправе так вести себя со следователем. Я объяснила Харламову, что склонна расценивать его действия как необходимую оборону, а значит, освободить его от уголовной ответственности. Но для этого мне надо провести еще ряд следственных действий, в том числе очные ставки и сложную ситуационную экспертизу. Харламов обдал меня непередаваемым взглядом, полным презрения, в котором читалось, что такая пигалица, как я, на сложные следственные действия не способна. Стиснув зубы, я терпела. Скверный характер подследственного — еще не повод для привлечения к уголовной ответственности, твердила я про себя.
Конечно, мне гораздо проще было бы направить дело в суд, и я вполне могла ожидать, что в те застойные годы Харламова осудили бы, как миленького, просто по инерции — раз человек просидел столько, не выпускать же его подчистую. А для того чтобы его освободить, мне нужно было сделать в три раза больше, чем для направления дела в суд, и еще, что немаловажно, выдержать войну с прокурором. В те годы прекращение дела в отношении лица, заключенного под стражу, автоматически означало выговор, если не больше, и мне, и шефу: необоснованное привлечение к уголовной ответственности, скандал. К тому же то, что прокурор дал указание об аресте Харламова, усугубляло лично его вину…
Когда я вернулась в прокуратуру, у дверей своего кабинета я увидела шикарную женщину. Ее духами пахло уже на лестнице. Казалось, ее, как Элли в волшебную страну, занесло сюда помимо ее воли — настолько ее утонченная внешность не гармонировала с казенной обстановкой прокуратуры.
Она поднялась мне навстречу, и я лихорадочно стала соображать, по какому же она делу; вроде бы ничего, связанного с миром моды, театра, кино, я в тот период времен не расследовала. Женщина, тем не менее, зашла за мной в кабинет и представилась женой Харламова. Я была потрясена: что общего может быть у этого неприятного «огрызка», как я окрестила про себя своего подследственного, и этой роскошной дамы. Женщина была невероятно хороша. У нее была нежная атласная кожа, пышная грива белокурых волос, огромные глаза в обрамлении длиннющих, густых ресниц. Необыкновенно мелодичным голосом она рассказала мне, что завтра — десять лет со дня ее свадьбы с Харламовым; что она любит его больше жизни, что на все ради него готова. Голос ее дрожал и прерывался, чувствовалось, что она едва сдерживает слезы.
Вот это странности любви, думала я, слушая ее откровения. Их даже трудно было представить рядом, они были просто существами из разных миров. Он — хитрый, конечно, но примитивный, как валенок. Она — тонкая, начитанная, интеллигентная…
«Спасите его!» — умоляла меня жена моего подследственного, и чуть не встала передо мной на колени. Я стала успокаивать ее, объяснила, что не вижу в его действиях состава преступления, считаю, что он вел себя правомерно, но чтобы это доказать, мне понадобится время. Она чуть не разрыдалась: «Боже, и все это время он будет сидеть! Ему там плохо, я чувствую! Его могут убить, искалечить!» Я сказала, что этим поинтересовалась у подследственного в первую очередь, и он заверил меня в том, что камера у него приличная, и оснований опасаться за его жизнь и здоровье — нет.
Жена Харламова стала приходить ко мне каждый день. Она жадно выспрашивала про мужа: как он выглядит, что ест, в каком он был настроении на допросе. Поначалу я даже заподозрила ее в какой-то игре, но потом поняла, что она вела себя абсолютно искренне и действительно без памяти любила мужа.
Она униженно просила меня передать мужу записки, полные признаний в любви (по долгу службы я вынуждена была их прочесть, перед тем как показать подследственному). Она рисовала ему открытки с цветами, радугами и голубками. Она ходила кричать под окна тюрьмы, и мне было трудно представить ее, холеную и нежную, рядом с неопрятными малолетками на набережной напротив «Крестов» и в очереди на передачу.
Каждый день она клялась, что на все готова, только бы мужа освободили.
Справедливости ради надо сказать, что Харламов, хоть и благодарил меня за записки от жены и передавал ей приветы, сбросив свое обычное высокомерие, но, тем не менее, был не столь экзальтирован в выражении своих чувств. Но все равно — их любовь меня потрясала.
Наконец я поставила все точки над «i». Выдержав кровопролитный бой с районным прокурором и с зональным, я доказала, что Харламова надо освобождать, а дело в отношении него прекращать.
Написав постановление об освобождении Харламова и получив на нем визу прокурора, я вызвала жену своего подследственного и объявила ей радостную новость. Она, и без того красивая, в эту минуту стала еще краше, прямо засветилась и стала горячо, от души, благодарить меня. Я предупредила ее, что на оформление документов в тюрьме уйдет довольно длительный срок, и его освободят, скорее всего, поздно вечером. Но это ее не испугало, она сказала, что хоть всю ночь простоит под воротами тюрьмы, но встретит своего ненаглядного.
Я ушла в следственный изолятор, отдала документы на освобождение и вызвала других своих подследственных на допросы. Поздно вечером, выходя из тюрьмы на набережную, я увидела жену Харламова, терпеливо дожидающуюся освобождения мужа. Дул ледяной ветер, на набережной просто сдувало с ног, но она, закутавшись в удивительно шедшую ей чернобурку, стояла, впившись глазами в ворота тюрьмы, как декабристка.
Придя на следующий день на работу, я очень удивилась, снова увидев жену Харламова под дверями своего кабинета. Она совсем не была похожа на счастливую женщину, дождавшуюся мужа из узилища. Подняв на меня заплаканное лицо, она сказала стальным голосом: «Этот ублюдок, придя домой, избил меня, обозвал старым мясом и вызвонил себе молодую девку. Привел ее прямо домой, и они трахались в моем присутствии, за стенкой, вопя на всю квартиру. Елена Валентиновна, нельзя ли посадить его снова? Туда же, я все отдам, только бы вернуть его в ту же камеру! И нельзя ли сделать так, чтобы его там избили? А еще лучше — грохнули…»
ТВОЯ МОЯ НЕ ПОНИМАЙ
Представьте себя в чужой стране, но не в качестве туриста, внимающего гиду, а в качестве иностранца, пытающегося
