Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 75
Усачева растворила хлипкое окошко, всмотрелась в облетевшие деревья и горько заплакала.
— Нету! — плакала она своим провалившимся, беззубым ртом. — Нету никого, дак! Водицы некому слить! Стухло все внутрях-то у девки! Промыть нечем! Так и приду к Тебе, Господи, вся стухлая, вся неприбратая! Не отвернись от меня, девки, Батюшка, не вели, Батюшка, срам срамить! Прибери меня, девку, раз слово дамши! Виденье-то мне огненное, знашь, за что было?
Она перевела дыханье, набрала полную грудь осеннего воздуха и закричала в деревенскую поникшую красоту:
— Машка! Идем, девка-а-а! Собирайси-и-и! На реке меня жди-и-и! Мне на тебя виденье было, дак, огненное! Слышь, Машка-а-а!
Марь Иванна слышала, разумеется, сквозь чуткий дневной сон, как надрывалась на другом конце света потерявшая рассудок и волю к жизни старуха Усачева. И не только слышала, но и видела саму Усачеву, машущую ей обеими руками с утлой лодочки. На Усачевой было при этом нарядное розовое платье, и всю ее до подмышек запорошил снег.
— Тьфу ты, Осподи! — вскрикнула Марь Иванна, проснувшись. — Навязалась ты мне на голову, горе луковое! По второму разу гляжу! Нашла себе клуб кинопутешествиев! Ну, куда я от своих-то для тебя, дуры луковой, денусь! У меня тут семья на глазах разваливается!
И нисколько Марь Иванна не преувеличила и никаких, к сожалению, красок не сгустила. Семья действительно, что говорится, разваливалась. У гинеколога Чернецкого во вверенном ему отделении скончалась молодая женщина, дочка известного режиссера, только-только родившая от известного же, хотя и варварски бросившего ее актера. И несмотря на то, что официально причиной смерти была признана редкая в Советском Союзе болезнь «анорексия», а именно полное истощение организма по причине голодания, которому предалась дочка известного режиссера после того, как ее бросил легкомысленный актер, — несмотря на это, сам гинеколог Чернецкий и двое его коллег, включая производившего вскрытие профессора Абрама Яковлевича Смуркевича, прекрасно знали, что режиссерская дочка выпила лошадиную дозу снотворного, после чего откачать ее, истощенную голодом и тяжелыми родами, не было никакой возможности. Младенец же, потерявший умершую во сне мать, не захотел оставаться на этом свете сиротой (на актера надежды не было) и кротко умер сразу же вслед за ней, предварительно покрывшись чудовищной какой-то, огненно-синей сыпью.
Похороны были пышными, с музыкой, морем чудных цветов и ненасытными слезами как совсем простых, обыкновенных людей, так и знаменитостей. Виновник случившегося несчастья — немолодой, старше даже отца покойной, известный актер — появился в последний момент, в черном и длинном пальто, с развевающимися над круглой лысиной седыми прядями, порывисто растолкал плачущих, приблизился к нарядному ящику, где лежала умершая мать с невинным младенцем на руках, хотел было стать на колени, чтобы громко стукнуться лбом о деревянную крышку, но был за шиворот оттащен разъяренным и взъерошенным отцом бедной женщины, который — не останови его собравшиеся слезами и криками — запросто укокошил бы мерзавца своей тяжелой, с серебряным набалдашником палкой.
Смерть эта тяжело подействовала на все отделение больницы и послужила поводом к тому, чтобы отчаявшаяся в смысле увода гинеколога Чернецкого из семьи санитарка Зоя Николавна вдруг заявила, что она тоже отказывается от приема пищи.
Ангельское лицо Зои Николавны быстро, буквально за два-три дня, потеряло свою округлость и вытянулось, как лепесток белой лилии. Шея стала прозрачной, руки слегка задрожали. Гинеколог Чернецкий, который решил было совсем не обращать внимания на эти, как он сказал самому себе, «капризы и глупости», через неделю не удержался и почувствовал жалость, а еще через пару дней к жалости его присоединился страх.
Утром четвертого ноября, оставив машину на шоссе, санитарка Зоя Николавна и заведующий отделением Чернецкий медленно брели по шуршащему тусклой, мертвой листвой безотрадному лесу.
— Так нельзя, зайка, — хмурился гинеколог, нажимая своей мощной ладонью на звонко похрустывающее плечо санитарки. — Человек должен нормально питаться, чтобы поддерживать свою жизнь.
— Зачем? — тихо спросила Зоя Николавна и носком красного резиного сапожка поддела сгнившую, похожую на голову крокодила корягу.
— Что — зачем? — не понял гинеколог и раздраженно остановился. — Ты что, с ума сошла?
— Я? — вздохнула Зоя Николавна, обращая на него бездонные голубые глаза, налитые слабыми от голода слезами. — Нет, я в порядке.
Сердце дрогнуло внутри запутавшегося в личной жизни гинеколога Чернецкого от этого голубого, ничего от него и не требующего взгляда.
— Зайка, пойдем в ресторан! — вспыхнул он и не удержался: страстно поцеловал Зою Николавну в побелевшие губки. — Что ты меня мучаешь!
— В ресторан? — еле слышно засмеялась страдающая санитарка. — Я же не могу есть. Что мне делать в ресторане?
— Но так ты умрешь! — в ужасе выкатывая на нее зрачки, задохнулся он. — Ты ведь видела, как это бывает!
— Не хочу я жить, Ленечка, — еще тише вздохнула Зоя Николавна и ясным взглядом проводила улетающих в жаркие страны перелетных птиц. — Не хочу.
«Погибнет, — заколотилось сердце гинеколога. — Истощение третьей степени, и все. Вот что! Потому что как она меня любит, это не шуточки! Это не глупости, которые у меня были с Нинкой и с Любой. И с Адой. И со… всеми… с этими… тут совсем другое. Я скотина и… Да. Я скотина. Скотина я, и всё».
— Хорошо, — сказал он отчаянно, — хорошо, зайка. Ты хочешь, чтобы мы поженились? Хорошо. Мы поженимся, зайка.
Зоя Николавна прислонилась затылком к дереву, закинула лицо в небо. Вот как одерживаются победы. Проще простого. Без криков и воплей.
Слышите вы, перелетные? Э-э-эй! Перелетные-е-е-е!
Бедная девочка Лена Аленина задерживалась в своем развитии не только умственно, но и физически. Менструации, которые начались было у нее в седьмом классе, вдруг в конце первой четверти восьмого класса почему-то прекратились, а груди были такими прозрачными и бледненькими, что напоминали двух маленьких медуз, слабо дышащих на морском песке. Тем не менее в том же самом конце ноября, как раз когда у нее прекратились менструации, на адрес специальной школы номер 23 в слегка надорванном конверте и все вдоль и поперек изуродованное штампами пришло из города Манчестера письмо, адресованное Елене Алениной. Так и было написано: To Ms. Alyonin Helena from Peter Dover.
Людмила Евгеньевна, перед которой молча положили это письмо, первый раз в жизни не знала, как ей поступить. Звонить в роно и спрашивать совета не хотелось, потому что в роно и так косо посмотрели, когда Людмила Евгеньевна доложила на собрании директоров и завучей, как замечательно прошли встречи с молодыми английскими школьниками. Отдать письмо Алениной Елене было, разумеется, неправильным, но и совсем не отдать его Людмила Евгеньевна тоже не могла, потому что за спиной манчестерского недоумка стояла туманная Англия со своей сухощавой королевой, морским и воздушным флотом и — главное — несметным количеством враждебно настроенных по отношению к советской власти людей. Которые со времен Антанты ждут не дождутся своего часа.
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 75
