Резиденция Уодсвортов, Белгрейв-сквер
30 сентября 1888 г.
Путь до дома в экипаже был почти таким же ужасным, как изучение изуродованных тел на месте двойного убийства.
Я бы лучше занималась промывкой кишок, чем страдала от гнетущего молчания, которое ехало вместе с нами в экипаже. К тому моменту, когда мы остановились у нашего дома, я была готова выпрыгнуть из собственной шкуры, чтобы спастись от гнева, сочащегося из всех пор тела.
Я злилась на Блэкберна за то, что он был в сговоре с отцом и что у него не хватило порядочности сказать мне об этом, но больше всего я злилась на брата.
Как он посмел предать меня, привести отца туда, где я находилась! Он должен был знать, что мысль о том, что его единственной дочери грозит опасность, сведет отца с ума.
Ист-Энд был полон не только «неподходящих людей», но и болезней, которые быстро распространяются из-за плохих условий жизни. Более того, глупо было тащить отца в район, известный своими опиумными притонами.
Каждый мужчина в моей жизни считал необходимым заковать меня в цепи, а я их за это презирала. «Всех, кроме Томаса», – осознала я. Он насмешками побуждал меня к действию и к самостоятельному мышлению. Не успела я убежать наверх, к себе, как отец окликнул меня:
– На два слова, пожалуйста, Одри Роуз.
Я на мгновение прикрыла глаза, потом обернулась. Я не хотела, чтобы меня ругали, не хотела слышать о том, как хрупка жизнь или как глупо было совершать безрассудные поступки, но не видела способа избежать этого. Когда отец хотел что-то сказать, его слушали, вот и все. Я отошла от лестницы и от свободы, которую она сулила, и отправилась прямиком в логово назиданий.
Тетушка Амелия и Лиза уехали покупать ткани, которые они хотели увезти с собой в деревню. Их визит почти подошел к концу, и они собирались отбыть рано утром. Я была рада их отсутствию и тому, что они не станут свидетельницами выговора. Тетушка Амелия сказала бы, что последние несколько недель никак не способствовали спасению моей души и моей репутации. Она, возможно, даже высказала бы предположение, что немного деревенского воздуха – это именно то, что мне нужно.
Натаниэль стоял, прислонившись к стене в коридоре; он все еще избегал встречаться с моим гневным взглядом, что злило меня еще больше. Что за трусливый червяк! Отец жестом пригласил меня в гостиную и велел сесть.
У меня не было выбора, и я повиновалась.
Я уселась в кресло, как можно дальше от него, ожидая вынесения мне приговора и объявления скорого наказания.
Однако отец не спешил. Велел принести чай и печенье, перебирал письма, стоя у камина. Если он старался подогреть мое беспокойство, то добился своего. Мое сердце глухо стучало о ребра, стремясь вырваться на свободу, после каждого вскрытого им письма. Единственным звуком в комнате было потрескивание пламени и шуршание бумаг. Я сомневалась, что могло быть слышно биение моего пульса, но тем не менее эта грозная симфония звучала в моих собственных ушах.
Я наблюдала, как осторожно он держал нож для разрезания бумаг, как его острое лезвие взрезало конверты, высвобождая письма одним резким ударом за другим. Каждый раз, когда я его пугала, он превращался в какого-то чужого человека. В человека, одновременно страшного и испуганного.
Сложив руки на коленях, я ждала так терпеливо, как только могла, пока он сам достаточно успокоится, чтобы поговорить со мной. Мои темные юбки казались мне пропастью, в которую я хотела бы упасть. Он запечатал конверт, потом отдал его слуге и наконец пересек комнату.
– Как я понимаю, ты уже некоторое время тайком покидаешь дом. Изучаешь криминалистику вместе с дядей, правильно?
Не спросив у меня согласия, он налил чашку чая и протянул ее мне. Я покачала головой, слишком взбудораженная, чтобы подумать о еде или питье, когда он так спокоен и сдержан. Он молчал, ожидая оправданий, но я не могла заставить себя ответить ему. Судьба животного, на чью шею накинута кровавая удавка, уже решена. Не имеет никакого значения, что я скажу в свою защиту; он понимал это не хуже меня.
