Заплутав где-то на Трассе 66[78], он вздрогнул, когда официантка побеспокоила его, поставив тарелку и столовый прибор. Гамбургер был размера, способного пробудить его пыл, и он погрузился в медленное и методичное жевание. Старательно поглотив все до кусочка, он облизал кончики пальцев, потом вытер их бумажной салфеткой, допил свой бокал красного и испустил удовлетворенный вздох. После чего взял в руки складной буклет с программой на октябрь, заглавная страница которого гласила: «Eat, Drink and Live Music». Анонсированные группы назывались: «Malabar Sextoy», «Inglorious Fonkers», «The Toc’s», «No Daddy Sleep»… Наверняка группа Дафны неплохо смотрелась бы посреди этой афиши. Он достал из кармана CD и бросил взгляд на его обложку. «Несиликоновые девушки» и впрямь не имели никакой надобности ни в чем искусственном, чтобы зажечь мужские взгляды. С никелированным грифом гитары Fender Telecaster, зажатым между грудей, Дафна дерзко демонстрировала свои пышные габариты, чувственную ухмылку и нагловатый взгляд отъявленной сердцеедки. Пако уже не помнил, как звали остальных исполнительниц, но за барабанными палочками в блестках и бирюзовой бас-гитарой они выставляли напоказ те же самые аргументы, что и их лидер: круглые бедра, полные плечи и бюсты, внушавшие желание впиться в них поглубже.
Фотограф поднялся на второй этаж, где находился концертный зал. И сразу же наткнулся на ответственного за звуковую аппаратуру — длинного худого верзилу, одетого в черное, которому он и доверил диск, уточнив, что это «суперновый концепт, скорее неопанковый трэш, гламурная тенденция», и что девочки будут рады зажечь в Лионе. Он больше ничего не добавил и ушел, многозначительно подмигнув ему на прощанье как сообщник, словно дело было решенное.
16
Когда-то центральный лионский рынок был втиснут в дымящееся чрево квартала Кордельеров. Его здание, построенное в 1858 году по воле архитектора Тони Дежардена и всемогущего сенатора-мэра Клода Мариуса Весса целиком из стекла и металлических балок вместе с приделанным сбоку главным входом из тесаного камня, открыло свое наполненное нутро обжорам и сквознякам.
Признанный на заре 1970-х годов антигигиеничным и несоответствующим возросшим потребностям города, старый центральный рынок был снесен, а вместо него сооружена бетонированная автостоянка. Однако его рухнувший в туче пыли обветшалый остов XIX века оставил после себя в сердце жителей Лиона громадную пустоту. Доставщики на трехколесных грузовых мотороллерах, тележки торговок цветами, занемевшие спины грузчиков, слишком тесные буфеты, ящики из планок и плетеные корзины, ломившиеся от съестного, висевшая на крюках дичь, отмороженные рано поутру носы и сыры, плавившиеся от летнего зноя, все эти воспоминания навсегда ушедшей эпохи продолжали питать ностальгию старожилов. Но в этом городе, где некоторые говорят, что «хорошую объедаловку можно устраивать себе хоть в течение всего дня, при условии, что она начнется еще накануне и продолжится до завтра», люди вскоре вновь обрели аппетит, пересекая Рону и наведываясь в импозантное остекленное сооружение на бульваре Лафайет.
Отныне этой функциональной современностью даже кичились, признавая, что новые условия труда и организации обслуживания вызвали новый прилив энергии. Лора Гренадье не могла обойти своим вниманием это святилище продовольственного совершенства. Неоднократно бывая здесь во время каждой из своих лионских командировок, она знала его малейшие закоулки, и ей даже удавалось помнить, кого как зовут. Но архивы журнала были бедны его достойными изображениями, так что следовало их обновить с помощью таланта Пако. Встав в несусветную рань, она увлекла за собой в поход и фотографа, чтобы он сделал серию снимков. Она хотела, чтобы фотографии как можно ближе показали прилавки, но при этом получились живыми и облеченными плотью.
В дурном расположении духа и еще толком не проснувшийся, Пако шагал рядом с ней по полупустым улицам и поминутно фыркал, слушая, как главред расписывает ему достоинства рынка. Без продуктов, происходящих из окрестных областей, лионская гастрономия, разумеется, не стала бы столь богатой и своеобразной. Кулинарная история зависела также, а быть может и в первую очередь, от региональной географии. Листовая свекла[79] из Ампюи, синий лук-порей из Солеза, сыр ригот из Кондриё, испанский артишок из Волькс-ан-Велена, черные трюфели из Трикастена, рыба из Соны, говядина из Шароле, кресс-салат из Сен-Семфорьен-д’Озона, земляника с холмов и косогоров Лионнэ и выросшие там же в междурядьях лозы персики, куры из Бресса, груши из Шасле, лягушки и щуки из прудов Домба, голуби из Холодных земель[80], мед из Веркора или Ревермона, форель из озера Анси, яблоки с горы Пила, малина из Тюрена, розовый чеснок из Дрома, вина из Божоле[81] и Кот дю Рона[82], каштаны из Ардеша, орехи из Гренобля… Там было чем напитать оргиастические мечтания кутил и обжор, равно как удовлетворить утонченные желания гурманов.
Когда они вошли в здание Центрального лионского рынка, который нарекли престижным именем Поля Бокюза, Пако тотчас же сощурился, отреагировав на яркость освещения.
— Этого я и опасался… Неоновая гадость, я же тут только измучаюсь попусту, даже не представляешь как!
— Ты прекрасно справишься. Начинай снимать, я подойду, — бросила Лора, нарочито непринужденно облокотившись о прилавок продавца даров моря, чтобы заказать у него дюжину устриц.
— Не понимаю, как ты можешь глотать это на завтрак, — заметил фотограф брезгливо.
— За меня не беспокойся, я не знаю ничего лучше для поднятия настроения.
Она повернулась к нему спиной и, ожидая, пока ей откроют Жийардо № 5[83], стала поклевывать горстку литторин[84], которых продавец бросил ей в мисочку. Она нуждалась в благотворном воздействии йода, чтобы стереть воспоминания о ночи, населенной кошмарами. Полный глоток морской свежести и ощущение, будто она омыла себя накатившей волной, которая, быть может, смоет ее гробовые видения — разверстую могилу, похоронные венки и черные покрывала. Через несколько часов ей придется присутствовать на похоронах Жерома Тевене, а тут словно все идет своим чередом, как ни в чем не бывало.
