Да и сам епископ сдерживал растущее негодование с большим трудом. Однако дурная слава Саджино как человека, не гнушавшегося ничем для достижения своих целей, гремела по всей округе, да и далеко за ее пределами. Папа Римский, не раз получавший жалобы по поводу чрезмерного усердия инквизитора в выявлении ереси и колдунов или, как говорил сам Саджино, «в выявлении острейшего религиозного зла», только разводил руками, философски замечая, что на все воля Господа.
Назначаемый руководителем доминиканского ордена и поддержанный самим Папой Павлом III, инквизитор был наделен практически неограниченной властью, не контролируемой никем: ни папскими легатами, ни верховной властью монашеского ордена. Поэтому ничего другого не оставалось, как терпеть присутствие незваного гостя, поскольку, согласно каноническому праву, всякого препятствующего действиям инквизитора могли отлучить от церкви. Притом неважно, сколь высоким в церковной иерархии был бы сан этого лица.
– В этом году выдалось на редкость холодное лето. Прикажите подбросить дров в камин, здесь невыносимо холодно, – надменным голосом произнес инквизитор, едва взглянув на сидящего рядом.
– Само собой разумеется, брат мой, – спокойным голосом ответил тот и еле заметным движением руки подозвал стоявшего в дверях монаха. – Брат Лука, пусть принесут еще дров.
– Слушаюсь, ваше преосвященство, – поклонился монах и поспешил выполнять волю епископа.
– Вы уже решили, как поступить с обвиняемой? – с почтением обратился к инквизитору епископ Антоний.
– Это легкое дело, брат мой, – ответил Саджино, отрывая взгляд от записей, где нотариус подробно изложил показания обвиняемой.
Их было совсем немного, так как кроме издевательств и брани, из уст ведьмы ничего не вылетало. Нотариусом были записаны и показания свидетелей, в том числе слова самого инквизитора, поскольку он лично наблюдал за последствиями колдовства старухи.
– И вы думаете, что ваши рекомендации, направленные в светский суд, будут рассмотрены? – поинтересовался священник.
– А вы в этом сомневаетесь, брат мой? Не просто будут рассмотрены, а выполнены с ювелирной точностью, – презрительно хмыкнул Саджино. – Вам же известно, какими полномочиями я наделен.
– Ах, да, – спохватился епископ Антонио, – после сноса монастыря…
– Именно так. Иначе я вряд ли дал бы разрешение на его уничтожение.
– Его просто перенесли…
– Неважно, как это называется: перенесли или уничтожили, – опять перебил инквизитор. – Главное, завтра свершится Божье правосудие, и злодейка получит по заслугам.
– Но не кажется ли вам, брат мой, что дело церкви – не проливать кровь, а осуждать заблудшие души, призывая их отречься от ереси. Быть может, правильнее было бы не предавать их смерти, а наоборот, вернуть в лоно церкви? Разве не к этому призывает нас Господь? Мне кажется, нужно завтра предложить осужденной прилюдно раскаяться, вследствие чего мы сможем наложить на нее каноническую епитимью с каким-нибудь наказанием, а потом выдать особую одежду, чтобы окружающие знали, с кем имеют дело, и, тем самым, смогли бы уберечься от чар.
– Поосторожнее, брат мой. В ваших словах звучит осуждение поступков инквизиции, призванной защищать церковь от ереси. Мы обязаны охранить церковь от лиходейства, блуда, злоречения и идолослужения. Об этом говорит и Священное Писание. И для этого церковь и создает трибунал инквизиции. «Еретика, после первого и второго вразумления, отвращайся» или «…извергните развращенного из среды вас». Вы согласны со мной? За злодеяние, совершенное против Бога и детей его, следует сурово карать, – гневно сверкнув глазами, закончил Саджино.
– Да, но ведь заповедь Господа нашего гласит: «не убий»; убийство также рассматривается как тяжкое преступление, – возразил епископ Антонио.
– Вы, видимо, забываете, что требуется, прежде всего, думать о спасении души и нравственной чистоте, брат мой, – изрек инквизитор, не любивший, когда ему перечили. – А соблазненные ересью души обречены вечно гореть в Аду, ибо ересь – это не только тяжелейшее преступление, но и пропаганда антихристианского поведения. Если бы вам довелось видеть безумие, охватившее весь город, созерцать растерзанные тела наших братьев, вы не стали бы сейчас устраивать теологический диспут. Тем более что в Священном Писании говорится: Церковь имеет право наказывать за ересь даже лишением жизни.
– Все же… – смутился епископ, услыхав слова Саджино.
Но тот, не обращая на него внимания, продолжил:
– В Евангелии от Матфея сказано: «Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь». А также: «Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые… Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь».
– Простите, брат мой, но мне кажется, вы истолковываете Священное Писание слишком… я бы сказал, буквально. Не думаю, что наш Господь говорил именно то, о чем вы сейчас толкуете, ибо я убежден, что под секирой Отец наш подразумевал силу божественного Слова. Вы же не будете отрицать, что Господь говорит нам через пророка Иеремию: «Слово Мое не подобно ли огню, и не подобно ли молоту, разбивающему камень?» А о секире не говорит ли Хроматий Аквилейский: «Это та секира, которая у самых корней внутренней веры в лесу рода человеческого всегда угрожает суровостью Божьего суда, которая обрекает вечному пламени бесплодные деревья, то есть бесплодных людей, не отягощенных никаким плодом веры».
– Вы так считаете? Повторю, брат мой, вы очень ошибаетесь. В ваших словах слышится неодобрение действий лица, поддерживаемого самим Папой, а значит, действующего с согласия последнего, – недобро усмехнулся инквизитор, буквально впившись пронзительными глазами в лицо собеседника.
От этого взора епископ Антонио съежился, по спине у него пробежал озноб, а лоб покрылся холодной испариной. Испепеляющий взгляд Саджино не предвещал ничего хорошего. Епископ мысленно ругал себя за длинный язык и не подобающую сану несдержанность; впрочем, уже ничего нельзя было поделать. Недаром говорят: «Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь».
Повисла гнетущая пауза, нарушаемая только треском горящих дров.
– Холодное нынче выдалось лето, – вновь повторил инквизитор, отвернувшись от епископа Антонио. – По всей видимости, год опять неурожайным будет…
– Думаю, вы правы, брат мой, – ответил собеседник, обрадованный сменой темы и рассчитывавший на то, что инквизитор больше не вспомнит о разговоре; сочтет его проявлением заботы о возвращении еретика в лоно церкви, и только. – Придется повысить налоги, и едва ли местному люду будут по душе подобные меры: крестьяне и так который год страдают то от засухи, то от наводнения. Но что поделать, церковные приходы не должны бедствовать, да и венецианцы постоянно требуют денег…
Но инквизитор уже не слушал епископа Антонио. Он уставился на огонь и о чем-то задумался, затаив тайную ненависть к собеседнику, которому безмерно завидовал. Заполучить епископскую кафедру было основным желанием и мечтой этого безжалостного, чрезвычайно завистливого человека, ибо, как известно, пост епископа является пожизненной синекурой. Имея этот сан, не требующий больших трудов, зато приносящий изрядный доход, получаешь также почет и уважение, обеспечивая себе достойную старость. В то время как служба инквизитора, хотя и наделенного большей властью, чем епископ, была заведомо временной и при смене пап (а они менялись достаточно часто) сохранить свое положение было крайне сложно. Более того, на этих ярых служителей церкви часто нападали, и многим эта служба стоила жизни.
