— И он вам все это рассказывал?
— Адмирал уже был не в себе, заговаривался. Самогонку пил прямо из консервной банки — разве этого мало? Старик утверждал, что прогнал Клер потому, что она стала ему отвратительна после смерти Матиаса, и упрекал себя в том, что позволил снохе осуществить страшный замысел. Что он, дескать, оказался слишком слаб. А я тогда, помню, вставил: «Будьте поосторожнее, месье Шарль, нечего делиться такими вещами с первым встречным, это может дойти до ушей жандармов…» На что он заметил: «Плевать, я подохну раньше, чем они сюда сунутся, жандармы! Надолго сына мне не пережить. Доконала меня эта стерва, выпотрошила, как кролика. Я не столько жалею о сыне, сколько о ней. Бог свидетель, о ней! Я — обыкновенная свинья! Остается только подвесить за ноги и выпустить всю кровь над тазом! Это ж надо, позволить себя околдовать! Чертовщина какая-то!» Именно так и сказал, в точности.
— И вы поверили?
— Выглядело правдоподобно, а там — разве узнаешь? Он-то, похоже, в этом был убежден. Но не исключено, что он выдумал трогательную историю для собственного успокоения и кончил тем, что сам в нее поверил.
— Не говорил ли он, что я — его сын?
— О тебе речи не велось. Только о матери. Повторяю, грустно мне было найти Адмирала, такого важного господина, в подобном состоянии, да еще в доме, превращенном в стойло, где куры гуськом разгуливали по роялю, а собаки испражнялись прямо на ковры… Правда, Шарль Леурлан и раньше любил выпить, но никогда не перебирал — знал норму. Только ведь долго не протянешь, если ежедневно накачиваешься дрянью, от которой плавятся мозги, словно сахар в кипятке! Пойло вроде того, что он употреблял, давали солдатам в Первую мировую, чтобы они пьянели и, ничего не соображая, лезли в атаку. Абсент по сравнению с ним — микстура от кашля. Каждый раз, когда я потом навещал Шарля, мне казалось, что его глаза все больше выцветают. Последнее время старик почти ничего не ел: выпьет сырое яйцо или проглотит бутерброд с жиром, чтобы смазать желудок перед очередной порцией выпивки, и только. Я не считаю себя чистюлей, но он и вправду был чушкой. Носил только плащ из чертовой кожи и летом, и зимой. Когда становилось слишком жарко, раздевался под плащом догола, как монах. Прачки больше не было, и вместо того чтобы стирать белье, Адмирал попросту его сжигал — я сам видел! Благодаря ему я и отказался от самоубийства. Наблюдая, как он скатывается в пропасть, я понял, что на свете есть еще более несчастные, чем я. Что там рука — он отдал бы обе руки и обе ноги, только бы она вернулась, эта самая Клер! Он стал ее вещью, она поймала его на крючок, как щуку, и крючок этот сидел в нем прочно. Но… есть еще одно обстоятельство. Я вспомнил только сейчас, когда начал тебе рассказывать. Так его разобрало, старика, что он решил разыскать Клер во что бы то ни стало и пустил по ее следу сыщика.
Жюльен подскочил на месте.
— Ей-богу, — подтвердил Брюз, пытаясь четко выговаривать слова, поскольку дикция его портилась с каждой минутой. — Нанял сыщика, бывшего следователя, который раньше на него работал: искал должников или разнюхивал, как идут дела у конкурентов. Он-то и начал следить за твоей матерью, разведывать, что с ней стало в Париже да как ей удается выжить. Я не раз наблюдал, как Адмирал читал и перечитывал донесения, которые тот ему регулярно посылал, точно это были любовные послания.
— Донесения? — повторил Жюльен.
— Да, целую папку. А что ты думаешь, ведь слежка длилась почти пять лет!
— Он за ней шпионил?
— На самом деле, я думаю, он старался держать Адмирала в курсе, чтобы в случае необходимости тот мог прийти ей на помощь. Шарль Леурлан боялся, как бы она не была замешана в дела террористов. Теперь-то принято говорить «Сопротивление», но в то время это называлось терроризмом.
— И чем же она занималась? — спросил мальчик, сгорая от нетерпения.
— Не знаю, — признался Брюз. — Адмирал никогда об этом не проронил ни слова. Он складывал донесения в большую коричневую папку, которую хранил в закрытом на ключ ящике письменного стола. Если он не сжег их, то они до сих пор должны находиться в комнате, расположенной под чердаком, где застряла бомба. — Он замолчал, устремив на мальчика стеклянный взгляд, а потом произнес голосом, в котором слышалось беспокойство: — Эй! Надеюсь, ты не собираешься совать туда нос? Только сумасшедший может решиться на это. Стол из черного дерева, отлично помню, с большими металлическими замками. Для того чтобы их взломать, пришлось бы устроить землетрясение. Если учесть, что над головой бомба, не трудно представить, во что это выльется…
— Да нет, я не сумасшедший, — поспешил заверить Жюльен. — С бомбой шутки плохи.
— Ну и отлично, — одобрил Бенжамен Брюз. — Вовсе не смешно, если тебе однажды кое-что, без чего трудно обойтись, оторвет взрывом. И потом, личная жизнь матери тебя не касается. Хочешь узнать, кто был твоим отцом? Это оправданно, но остальное выкинь из головы: тайны матери принадлежат только ей.
Не хватало, чтобы ему здесь читали мораль! Возмущенный, Жюльен решил сказать скульптору что-нибудь неприятное:
— Клер сказала, будто было время, когда она надеялась с вами убежать, но вы упустили свой шанс.
Лицо Брюза исказилось, как от боли, на смену красным пятнам пришла смертельная бледность.
— Верно, — еле слышно сказал он. — Клер меня об этом не просила, но я догадывался. Правда и то, что она никогда меня не любила, а видела во мне лишь средство спасения… Я тогда струсил — опасался Матиаса, к тому же у меня не было ни гроша. Клер-то успела приобрести привычки благородной дамы, пристрастилась к денежкам. Для рая в шалаше нужна любовь. Не тот случай. — Он замолчал, задумался, потом продолжил еще тише: — Честно говоря, я солгал. Если я кого и боялся, то скорее ее, чем Матиаса. Боялся, что она и меня приворожит так, что не смогу выбросить ее из головы. Не по зубам мне эта женщина. И теперь, когда я увидел, что она сделала со стариком, я понял, насколько был прав.
— Вы находились рядом, когда он покончил с собой? — спросил Жюльен.
— Нет. Но даже будь я там, то не стал бы ему мешать. Он имел право на покой. Все было как раз наоборот: я проснулся от того, что услышал взрыв. Не знаю почему, но у меня возникло чувство, что случилось несчастье, я догадался, что взрыв прогремел на Вороньем поле — только оно и было заминировано. И я сказал себе: «Еще одна корова Горжю попалась, теперь он снова поднимет шум!» Но сам в это не поверил, на ум мне сразу пришел старик, засевший в своей берлоге. С тех пор как он после бомбардировки перебрался в садовый домик, у него все шло наперекосяк. Он уже давно ни с кем не разговаривал, верфь описали за долги, и у него ничего не осталось, кроме непригодного для жилья дома и яхты.
— Яхты?
— «Разбойницы». Той, что раздавила Матиаса. Он отбуксировал ее в бухту, поближе к дому. Все, что осталось от судостроительного предприятия Леурланов, — это двухмачтовик из ценного дерева, с великолепным прочным корпусом, который, однако, никто не хотел покупать даже на дрова.
