– Немного помпезно, ты не находишь, дорогая? – замечает папа.
Бет, к которой он обращался, пренебрежительно поднимает бровь.
– Дом надо было украсить. Для Эдди, – отвечает она.
– Ах, ну да, конечно, это верно, – соглашается папа. На нем красный джемпер, седые волосы торчат вихрами, точь-в-точь как у внука, щеки порозовели от горячего кофе. Он выглядит веселым и добродушным, и именно таков он на самом деле.
В дверь стучат, я открываю и обнаруживаю на пороге Эдди и Гарри, запыхавшихся и промокших, как обычно.
– Привет, Рик! Я забежал поздороваться с бабушкой и дедушкой. И еще я сказал Гарри, что он может прийти к нам и посмотреть на елку. Это же ничего, да?
– Конечно, только снимите свои сапожищи прямо здесь.
Эдди затискан, рассмотрен со всех сторон, осыпан вопросами и поцелуями. Папа протягивает Гарри руку, но Гарри только рассматривает его с озадаченным видом. Вместо рукопожатия он подходит к елке, присаживается на корточки и пристально вглядывается, словно пытается увидеть монументальное дерево во всем его величии. Папа смотрит на меня с веселым недоумением, и я одними губами отвечаю на его немой вопрос: Потом расскажу. Мы не отпускаем Эдди на улицу, так как обеда ждать совсем недолго, а Гарри отправляем домой с коробкой мятного печенья – произведение Бет. Он запихивает их в карман, неуклюжей походкой пересекая лужайку.
– Курьезный тип, – дипломатично высказывается мама.
– Он – просто чума! Знает все самые интересные места в здешнем лесу – где растут грибы, а где есть барсучьи гнезда, – защищает Эдди своего друга.
– У барсуков не гнезда, а норы, Эдди. И надеюсь, ты не станешь пробовать грибы – это очень опасно, – предостерегает мама.
Я вижу, что Эдди оскорблен в лучших чувствах.
– Гарри знает, какие можно есть, а какие нет, – сердито бурчит он.
– Я уверена, что знает. Все в порядке, мам, – говорю я, чтобы ее успокоить. – Пожилые люди не знают, что «чума» – это похвала, – шепчу я на ухо Эдди.
Он выразительно закатывает глаза и отправляется наверх переодеваться.
– Хорошо, что у Эдди есть друг, с которым можно гулять. В школе у него слишком малоподвижный образ жизни, – твердо говорит Бет.
Мама поднимает руку, как бы защищаясь:
– Я не собиралась его критиковать! Бог свидетель, вы обе тоже постоянно пропадали в лесу, когда приезжал Динни.
– Но ты вроде не возражала? – беспокойно спрашивает Бет. Она вся на нервах, когда говорят об отношениях родителей с детьми.
Мама с папой обмениваются взглядами, и отец одаривает маму влюбленной улыбкой.
– Да нет, мне кажется, не возражала, – отвечает мама. – Конечно, нас бы порадовало, если бы вам хотелось проводить чуть больше времени с нами…
В тишине, повисшей после ее слов, мы с Бет ошеломленно и виновато смотрим друг на друга, а мама хохочет:
– Все нормально, девочки! У меня тогда просто начинался синдром опустевшего гнезда, вот и все.
– Не знаю, что я стану делать, когда Эдди будет жить в университете целыми семестрами. Мне и сейчас-то скверно, когда он приезжает только на выходные, – шепчет Бет, сцепив пальцы.
– До этого еще далеко, – напоминаю я сестре. – Ему же только одиннадцать лет.
– Да, но с тех пор, как он был грудным младенцем, прошло всего пять секунд, – вздыхает Бет.
– Дети быстро растут, – понимающе кивает отец. – И это должно тебя радовать, Бет! Вот поживешь шесть лет бок о бок с подростком и, подозреваю, будешь только счастлива, когда он наконец уедет учиться!
– И только подумай, сколько всяких радостей вас еще ждет до этого: скандалы из-за того, что он поздно вернулся, уроки вождения, подружка и первая ночь не дома. А потом найдешь у него под подушкой порнографический журнальчик, а однажды утром заглянешь в его затуманенные глаза – и начнешь гадать, какие наркотики он принимал накануне…
– Эрика, прекрати! Что ты, в самом деле! – неодобрительно восклицает мама, когда глаза у Бет округляются от ужаса.
– Ну, прости, – улыбаюсь я.
– Мне кажется, Рик, ты слишком долго работаешь в школе, – хихикает папа.
Бет хмурит брови.
– Синдром самодовольной тетушки – вот твоя проблема. Тебе легко смотреть со стороны, как я барахтаюсь в своих проблемах, критиковать и смеяться в кулачок, пока я ошибаюсь, мучаюсь и выдираю волосы на голове, – с осуждением произносит она.
– Брось, Бет. Я просто шучу. Ты прекрасная мать и никогда не допускала просчетов, – отвечаю я и без паузы, не давая всем вспомнить, какую ужасную ошибку совершила Бет не так уж давно, продолжаю: – Хватит тут сидеть, пойдемте пробовать мятное печенье. Мне кажется, Бет как кондитер просто превзошла себя.
Ближе к вечеру я показываю маме фотографии, которые нашла. Она узнает людей, которые мне незнакомы: дальние родственники, многие уже умерли, растворились в прошлом. Остались лишь лица на бумаге и следы их крови в наших венах. Показываю и фотографию Кэролайн, сделанную в Нью-Йорке, с младенцем на согнутой левой руке. Мама, нахмурясь, изучает снимок.
– Да, это Кэролайн, несомненно… ее светлые глаза! Какая же она была красавица, правда?
– Да, но что она делала в Нью-Йорке? А этот малыш откуда, если она вышла за лорда Кэлкотта только в тысяча девятьсот пятом году? Как ты думаешь, она родила еще до замужества?
– Как это, что делала в Нью-Йорке? Она была родом из Нью-Йорка!
– Кэролайн? Она была американкой? Никто мне об этом никогда не говорил!
– Да неужели можно было этого не заметить? Этот ее акцент…
– Мамуля, мне было пять лет! Разве я могла заметить, что у нее акцент? Да и древняя она тогда была, вообще уже почти не разговаривала.
– Да, возможно, ты права, – кивает мама.
– Хорошо, положим, это объясняет, почему в тысяча девятьсот четвертом году она оказалась в Нью-Йорке. Но что это за ребенок? – настаиваю я.
Мама делает глубокий вдох, надувает щеки.
– Даже не представляю, – задумчиво тянет она. – От Генри она не могла иметь ребенка, пока они не поженились. И дело даже не в том, что был бы ужасный скандал. Они встретились только в конце тысяча девятьсот четвертого года, когда Кэролайн приехала в Лондон. Поженились они в тысяча девятьсот пятом, вскоре после знакомства.
– Так может быть, она была замужем до этого? И привезла с собой ребенка?
– Нет, мне кажется, не привозила. Лучше, конечно, тебе поговорить об этом с Мэри. Насколько я знаю, когда Кэролайн, богатая наследница, приехала из Нью-Йорка, ей был двадцать один или двадцать два года. Почти сразу выскочила за аристократа, вот и вся история.
Я киваю, ощущая странное разочарование.
