Томас собирался приехать вечером в пятницу. Он сказал, что у него были дела, отложенные на последний момент, и что надо их уладить: например, написать письмо своей невесте о том, что помолвка разорвана и свадьбы не будет. Он велел не ждать его раньше обеда, но я все равно с завтрака ничего не ела – не могла от волнения – хотя очень хотелось. Я так радовалась, так волновалась! Представляла, что сегодня мы будем ужинать уже в дороге, как настоящая пара. Мы сперва проедем много километров по безымянному шоссе в темноте, и только звезды будут освещать нам путь. А потом остановимся в каком-нибудь маленьком ресторанчике у дороги, где еда будет дешевой и ужасно невкусной, и мы потом будем об этом вспоминать и смеяться.
Было уже почти десять часов, и я заволновалась. Я позвонила ему домой. Никто не взял трубку. Наверное, он уже едет… Но время шло, а Томас все не приезжал. Ночь была по-весеннему теплой и приятной, но я почему-то подумала, что дороги могут быть закрыты – наводнение или что-то еще. Хотя дождя не было. Но, может, оползень сошел с холма – все ведь бывает!
Но я бы узнала. Он позвонил бы. Или кто-нибудь еще позвонил бы мне. Но шли часы за часами, а Томаса не было. Я сидела в гостиной с чемоданом у ног, пока тьма смыкалась вокруг меня, как будто я медленно погружалась в бездонный колодец. Иногда случайные звуки с улицы – крик койота или порыв ветра – вселяли в меня надежду. Стрекот сверчков мне казался отдаленным рокотом двигателя его машины, а шуршание ветра в траве – его шагами.
Тьма начала отступать. В комнате снова появились знакомые – и одновременно незнакомые – очертания: диван, лампа, чемодан, телефон… Они выплывали из ночных темно-фиолетовых теней на свет.
Ребенок беспокойно толкнулся.
Мы уже выбрали имя: Томас – для мальчика, Пенелопа – для девочки.
Та суббота тоже пахла пеплом.
Трентон
Она сказала:
– Это совсем не больно.
Теперь ее голос звучал тихо, как шепот.
– Откуда ты знаешь? Ты же, наверное, уже не помнишь!
В гостиной уже собирались гости. Трентон из ванной слышал монотонное журчание их голосов. Интересно, многие ли из гостей действительно знали и любили отца? Наверное, ни один из них.
Костюм был жарким и кололся.
– Страшно только сначала, до… этого, – сказала девушка-призрак, – а потом ты просто обо всем забываешь.
Тринадцать таблеток и бутылка водки. Этого достаточно? Трентон еще принес коробку апельсинового сока – если его вырвет после пары рюмок водки, какой во всем этом будет смысл?
Он слышал, как Минна сказала кому-то: «Спасибо, что пришли». Ее голос был более напряженным, чем обычно. Трентону даже стало жаль ее и Эми. Когда-то он любил Минну, а она любила его. Он помнил, как на Рождество она подсаживала его, чтобы он мог повесить звезду на вершину елки.
Трентон думал о том, что, наверное, и на его поминки придет куча лицемеров, которые будут только притворяться скорбящими, а на самом деле они приползут в их дом, чтобы поесть и выпить на халяву. Он думал: решит ли мать его кремировать и какую урну она выберет для его праха. Наверное, самую простую – под стать его простой, ничем не примечательной, ничтожной жизни.
Он не был уверен на сто процентов, что хочет умереть. Но и жить тоже не хотел.
Трентон налил полстакана водки и разбавил ее соком. Первый же глоток чуть не вызвал рвоту. Он ненавидел водку и не понимал, почему мать может пить ее так легко – она же противная и горькая! Трентон заставил себя сделать три больших глотка и закинул в рот две таблетки валиума, борясь с тошнотой.
В гостиной Минна говорила гостям что-то вроде: «Спасибо вам за цветы» и «Мы уверены, ему бы это понравилось». Ее голос становился все тише, как будто Трентон слушал ее со дна моря.
– Я буду здесь, – сказала призрак, – я буду ждать тебя.
Ее голос был совсем рядом. Трентону стало жарко. Рубашка заколола еще больше. Он расстегнул воротничок. А потом снова потянулся за стаканом. Неожиданно его рука как будто стала прозрачной, и он увидел раковину за ней и тень от стакана. Забавно, что старая раковина и стакан переживут его. Они останутся тут, когда его не станет. Был ли смысл жить дальше, если ты ничем не лучше раковины в ванной и ржавого крана?
«Где Трентон? – услышал он голос матери. – Никто не видел Трентона?»
Он вытряхнул на ладонь еще одну таблетку. Она была синей, как мятная конфета. Прикольно: у смерти мятное свежее дыхание.
Будет ли он по чему-нибудь или по кому-нибудь скучать? А по нему будут скучать?
– Я так рада, – сказала девушка. Ну, по крайней мере, ему показалось, что она так сказала. Ее голос звучал как эхо всех голосов, что он прежде слышал, – я рада, что ты скоро будешь со мной.
Он закинул таблетку в рот. Положил на язык. В штанах что-то задрожало – наверное, это была предсмертная агония или предсмертная эрекция – последнее унижение. И тут он понял, что это телефон вибрировал в кармане брюк. Пришло сообщение. Он негнущимися пальцами еле-еле достал его из кармана, выплюнул таблетку на руку и осторожно положил на краешек раковины.
Трентон дрожал. Он оперся на стену, заморгал и заставил глаза сфокусироваться, хотя мир уже начал вертеться в сумасшедшей свистопляске.
Сообщение от неизвестного номера.
– Не читай! – воскликнула призрак. Он ее уже не видел, но по-прежнему мог слышать. – Это уже не важно.
«Это Кэти, – гласило сообщение. Слова то появлялись, то исчезали. Трентону пришлось держать телефон двумя руками, чтобы хоть что-то разглядеть. – Где ты? Я сейчас приду. Мне надо тебе кое-что рассказать».
– Пожалуйста, не оставляй меня, Трентон, – взмолилась девушка. Но он перечитывал сообщение снова и снова, почти явно ощущая запах сигарет и цветов. Запах Кэти. Трентон постепенно возвращался из мира теней и призрака уже почти не слышал.
«Я дома, – набрал он непослушными пальцами. – Жду».
Он еще отпил из стакана и открыл кран. Вода потекла в раковину, как поток гостей в их дом. Трентон склонился над унитазом и дал яду, который он проглотил, свободно выйти из него.
Сандра
Ричард Уокер был гораздо популярнее после смерти, чем при жизни.
Так много народа в нашем доме не было уже давно. Это как ехать в переполненном лифте на сорок второй этаж – кто-нибудь обязательно пернет. Столько запахов, столько вони изо рта, столько пустых разговоров и лживых улыбок, столько помады на губах и зубах, столько попыток мужиков почесать яйца через штанины неудобных костюмов, пока никто не видит.
Основное действо происходило в гостиной, где Минна и Кэролайн расставили рядами раскладные стулья напротив камина – как будто к свадьбе приготовились. Никакой кафедры, никакого священника – только Минна с микрофоном, взятым напрокат, несколько ваз с цветами и большой портрет Ричарда Уокера (профессиональный снимок, наверное, сделанный для его компании). На снимке он улыбался, немного наклонившись к камере, как будто хотел рассказать фотографу какой-то секрет.
