Инженер же, как родителей упекли по указу, стал снова подкатываться к дочери старшей: «Выходи за меня, не то уплывут твои миллионы». А она ему в лицо плюнула да дверью чуть лоб не расшибла. Посидела, поплакала, повыла в голос. Каково это — остаться сиротой в шестнадцать-то лет, да с тремя детьми на руках — мал-мала меньше. Заводик у них конфисковали, сбережения унесли при обыске. Остался караван с сахаром, что отправился в Персию. Обидно Марье было, что дело отцовское погибнет. Верила она, что вернется батюшка, не сгинет в Сибири. Поплакала да пошла по знакомым купцам себе жениха просить. В три купеческих дома поклонилась, в которых ее сызмальства знали. Прогнали. С колдунами знаться не захотели. А в четвертом встретили с распростертыми объятиями. Сынка привели, на годок ее самой младше. Посмотрела на него Марья и снова чуть не завыла. Лицом, может, и не урод, да хроменький на правую ногу, куда такому хозяйством править. Но делать нечего — сыграли свадьбу, оставила Марья мужа дома, а сама караван встречать отправилась.
Так и повелось у них. Муж вместо жены с детишками сидит (а кроме Марьиных братьев и сестер они еще и своих двоих народили), щи варит, а жена с караванами ездит. Волосы пришлось в кружок остричь, потому как в Персии женщину запросто и украсть могут, и обидеть. Там с женщинами разговор короткий. В мужском кафтане ездила. А вернется — муж дома ласковый, заботливый… И любовь у них получилась, и счастье, и дело отцовское процветало, как и прежде.
Гарпину же занесло под Тамбов, на работы. Через год, как срок ее вышел, испросила она разрешения за мужем последовать к озеру Байкал, на поселения. Ну ей и позволили. Микола на поселение вышел, дом срубил в лесу, охотой занялся. Зажили они вдвоем. Марья им из Киева каждый год и муки, и вина своего домашнего, и сахару присылала. Но тоска-печаль Миколу и Гарпину не отпускала. Что без детей век вековать? Скука, суета — да и только.
Но Бог дал им вдруг то, чего и не чаяли уже. Понесла Гарпина и родила в студеную зимнюю ночь девочку. Поп крестить не пошел, потому как отлучили их от церкви еще в Киеве. Сами над ней все обряды справили, которые из волшебной книжечки запомнили. Руками помахали, пожеланий наговорили и назвали в честь языческой богини самой главной — Макошью.
С тех пор немало воды утекло. Люди к ним ходить повадились, еще когда родители живы были. Ночью через болота переберутся, чтобы, не дай Бог, никто не видел, в избу тихонько стукнут, просят то ребеночка полечить, то роженице помочь, а то и вовсе — дождь накликать в засуху. Так вся деревня и перебывала в доме Миколы. И у него получалось. Не только с травками, но и дождик позвать. Выходил он на поляну, поднимал бороду к небу, выл что-то, верещал — и поднимался ветер немыслимый, деревья гнулись, облака по небу бежали вприпрыжку, и вскорости туча показывалась на горизонте, черная, грозовая. Деревенские крестились, трепеща в священном ужасе, и бежали домой с радостной вестью.
— А родители померли? — спросил Саша, когда Макошь закончила свою историю.
— Год назад, — грустно ответила женщина.
— А сестра-то киевская? Что же ты к ней не подашься?
— Колдунья я. Колдуньей родилась, колдуньей помру, — ответила Макошь с гордостью. — Что мне их Киев? У меня вон какое царство-государство, — она протянула руку вперед, и Саше показалось, что легкий ветерок пробежал по кронам деревьев.
— Ну так замуж бы шла…
Макошь сверкнула на него глазами.
— Добрый человек безбожницу не возьмет. А лиходей какой мне и самой не нужен.
Наступила неловкая пауза. Для Саши неловкая. Макошь сверлила его глазами, точно иголочками. По справедливости, именно он-то и был человеком добрым (ведь сам же рассказал ей, как попал на каторгу) и подходящим на роль мужа.
Саша задумался. Дороги назад, в Петербург, ему не было. Это ясно. Здесь тоже высовываться не приходилось. Поймают, враз в кандалах окажешься. Единственный выход — остаться в лесной избушке, купцом Миколой выстроенной, вместе с красивой женщиной. А что? Не так уж и плохо. Прощай, прошлая жизнь! Прощай, Алиса!
И вот только он о ней подумал, так больно сердце засвербило, что и передать нельзя. Макошь словно почувствовала, встала гордо, прочь пошла.
— Подожди… — вяло выкрикнул Саша, но ее и след простыл.
Солнце палило жарко, травы цвели последние, пчелы носились над ними деловито. Рай, да и только. Никакие сады Малороссии не шли в сравнение с этим великолепием, не говоря о чахлых пейзажах Санкт-Петербурга. Звезды здесь ночью сияли огромные, небо — живое, бескрайнее. Но как ни уговаривал он себя, тоска только крепче сжимала горло… Он даже разозлился на себя. О чем тут думать? Как бы оказаться в Петербурге вместе с Алисою? Дурная мысль. Она, поди, и замуж давно вышла…
Как несправедливо устроена жизнь, думал Саша. Еще недавно он был покрыт струпьями и мечтал оттянуть час своей кончины, сидя по горло в болоте. И вот здоров, и кандалы сняты. Возле женщина небывалой красоты, которая не гонит, а напротив, хочет жить с ним как с мужем, детей родить. И единственное условие для этого — перестать думать про Алису, про гибель отца, про столицу. Неужели оно невыполнимо? Бог даровал Саше и жизнь, и здоровье, и свободу, а он, неблагодарный, не хочет принять бесценный дар. Сам себя поедом ест, сам беду кличет…
И тут он услышал приближающиеся голоса, увидел, как раздвигаются ветки кустов и на поляну выходят казаки с лихо сдвинутыми набекрень шапками. Постояли, посмотрели и, прищурившись, двинулись к нему.
— Кто таков?
Вот и кончилась свобода. Он тут, дурак, сидит, грезит о возвращении в Петербург, а возвращаться придется в каторжную тюрьму.
— Кто таков? — снова спросил казак, обращаясь на этот раз не к Саше, а к Макоши, появившейся на поляне.
— Беглый каторжник, — ответила она, и сердце у Саши упало.
— С какого рудника? — с повышенным интересом казак наклонился к Саше.
— Мой он, — ответила Макошь. — Не отдам.
— Ну это мы еще посмотрим, — хитро прищурился казак. — Ну-ка, хлопец, вставай, да вперед.
Саша поднялся с травы. Макошь встала рядом.
— Один, — она ткнула пальцем в казака, — приносил мне ребеночка своего после родов, другой жену свою приводил — заклятье снять родовое. Каждый обещал золотые горы. С вас должок, отдайте мне этого каторжника.
— Ну ты, ведьма, не очень-то. — Казаки ошеломленно смотрели друг на друга. — Мы царю служим, ему присягали. Имей понятие…
— Проказа у меня, — в отчаянии сказал Саша, не зная, чем еще отпугнуть их.
— Покажи, — потребовали казаки.
И Саша сник. Показывать было нечего. Тело очистилось от струпьев, и следа не осталось.
— Вперед, — подтолкнул его казак.
В это мгновение поднялся ветер, и куст ракиты точно кинулся на казака, хлестнув его упругими ветками по лицу.
— Ах ты… — выругался тот и насторожился.
