«Я тоже на тебе не женился».
Она усмехнулась. «Куда тебе. — Помолчав: — Милый, когда ж это было. Это я тебе про старые времена рассказываю. Ты другое дело. Я ведь тебя люблю…»
«А тех не любила?»
«Ну, это по-разному. Любила, не любила, тебе-то что».
«Ты говоришь, поступила в еврейскую студию».
«Ну да; была уверена, что не возьмут. И, представь, прошла по конкурсу. Прочитала что-то там, потом ещё этюд. Как ты, например, будешь себя вести в парикмахерской. Ну вот; а месяца через два, только начались занятия, всю эту лавочку прикрыли, кого-то там арестовали, уж не знаю, чем они там занимались. А другим просто под зад, и катись, вообще весь театр разогнали. Я, можно сказать, на улице очутилась. Домой возвращаться не могу. Какой у меня дом. Мамаша с кем-то там связалась».
«Ты что-то путаешь. Еврейский театр, на Малой Бронной, — ведь его разогнали уже после войны».
«А я что говорю?».
«Ты была в театральной студии, когда я тебя первый раз увидел. Анна Яковлевна была больна. Я хорошо помню. Ты стояла спиной к окну».
«Ну и что?»
«А то, что это было ещё до войны».
«Сам ты путаешь. Это тебя забирает, вот ты и несёшь. Анна Яковлевна… А чего Анна Яковлевна. Она ведь мне никакая не родня. Мне мама говорила: разыщи Анну Яковлевну. Будто бы бабка у них в услужении была. Моя бабка».
«У кого?»
«У них — у фон-баронов. Ну вот; что я рассказать хотела. Осталась, можно сказать, у разбитого корыта. Да ещё с пузом. То есть ещё не с пузом, но уже».
«Вот как».
«Я там в студии сдуру связалась с одним. Короче, хоть в петлю лезь. Если б не Алексей Фомич, не знаю, что бы со мной было. Он меня, можно сказать, подобрал».
«А ребёнок?»
«Не было никакого ребёнка, освободилась, и всё. Он тогда ещё не был таким большим начальником».
«Алексей Фомич?»
«Век буду ему благодарна, Бога за него молить. Господи, ты что думаешь, я с ним живу? Ну, бывает иногда, пожалеешь его по-бабьи. У него семья, на Урале где-то там. Я уж не знаю, что там у них, жену он не любит, вот и ездит в Москву то и дело. Говорит, что из-за меня приезжает. Он даже мне предложение сделал, говорит, брошу всё… Он вообще-то большая шишка, ну и связи, конечно, сам понимаешь».
«Что же ты».
«Не знаю. Не судьба, наверное».
«Но ты с ним живёшь».
«Да не живу я. Это не считается. Не люблю я его как мужчину. Ну, пожалеешь иногда».
«Это когда ты бываешь на дежурстве?»
«Всё тебе надо знать».
«Чем же он тебе не угодил?»
«Чем, чем. Чем мужик может не угодить? Не получается у нас с ним. Только-только разожгусь, а уж он спустил».
«Это оттого, что он тебя любит».
«Может, слишком любит».
«Постой, — сказал писатель, — там кто-то стоит. Дай-ка я погляжу…»
«Лежи. Не обращай внимания»
«Это он за нами приехал?»
«Я говорю, не обращай внимания. Как настроение?»
«Превосходное. Много там будет народу?»
«Не знаю. Много. Сколько сейчас времени? Хватит валяться. Я тебе новый галстук купила».
«Алексей Фомич знает?»
«Что я колюсь? Знает, а как же».
«Я не об этом. Что мы с тобой… Ещё приревнует».
«Ну и пусть ревнует. Что я хотела рассказать. Был у меня один в студии».
«Тот самый?»
«Который?.. Нет, не он… Вообще-то ко мне многие клеились. Ты как, ничего? Сейчас расскажу, и поедем. Я гордая была. Мальчик был один. Нежный такой, как куколка. Нежный и грустный. Вот мы раз сидим у него, отец был какая-то важная птица, отдельная квартира, всё такое, у него была своя комната. Сидим, он говорит: хочешь попробовать. Я думала, он меня сейчас раздевать начнёт. А может, он и в самом деле думал, что я под балдой ему отдамся. Делаю вид, что ничего не понимаю. Я тебя научу, говорит, это так приятно. Если бы не наркотик, я бы руки на себя наложил. Что ж так, говорю. А вот так. Я удивилась, с чего бы это, — такая жизнь, дом — полная чаша, мощные родители, ни в чём нет отказа. У них и дача была, и прислуга. Кругом, говорю, люди голодают. Инвалиды с протянутой рукой, ты сходи — я говорю — как-нибудь на вокзал. Или к „Метрополю“, там девчонки продаются за кусок туалетного мыла. И знаешь, что он мне ответил? Я без двух вещей не могу жить. Без каких это вещей? Без этого и без тебя. Он совсем ничего не умел. Я у него первая была».
Viens sur mon coeur, âme cruelle et sourde,
Tigre adoré, monsrte aux airs indolents;
Je veux longtemps plonger mes doigts tremblants
Dans l’épaisseur de ta criniére lourde;
Dans tes jupons remplis de ton parfume
Ensevelir ma tête endolorie,
Et respirer, comme une fleur flétrie,
Le doux relent de mon amour défunt.
Je veux dormir! dormir plutôt que vivre!
Dans un sommeil aussi doux que la mort,
J’étalerai mes baisers sans remord
Sur ton beau corps poli comme le cuivre.
Pour engloutir mes sanglots apaisés
Rien ne me vaut l’abîme de ta couche;
L’oubli puissant habite sur ta bouche,
Et le Léthé coule dans tes baisers.
A mon destin, désormais mon délice,
J’obéirai comme un prédestiné;
Martyr docile,innocent condamné,
Dont la ferveur attise le supplice,
Je sucerai, pour noyer ma rancoeur,
Le népenthès et la bonne ciguë
Aux bouts charmants de cette gorge aigu,
Qui n’a jamais emprisonné de coeur.[42]
