Вокруг нескольких старых деревьев бродил молодой человек с длинным бамбуковым шестом в руках. Прицелившись шестом в птичье гнездо на вершине одного из деревьев, он подпрыгнул, как сумасшедший, разразившись при этом потоком грязных ругательств. Вниз дождем посыпались веточки и комки грязи, из которых было сложено гнездо. Он сшиб еще одно, потом стал выковыривать что-то из него концом шеста, и я увидел, как на дорогу полетели остатки птичьих яиц; немного подальше на дороге лежала мертвая, почти без перьев, птица с раздувшимся брюшком. Озадаченный действиями юноши, я перепрыгнул через придорожную канаву и приблизился к нему. Тот оставил свое занятие, испуганно уставился на меня широко открытыми глазами и направил шест в мою сторону.
— Не подходи. У тебя чума есть? — крикнул он мне. — Какая еще чума? — Я в недоумении остановился и оглядел свое тело. — Откуда у меня чума? Я лишь хотел спросить, что здесь, в конце концов, происходит. С какой стати ты ни с того ни с сего среди бела дня разоряешь птичьи гнезда? Разве ты не считаешь, что птицы — самые замечательные создания природы?
— Я этих птиц ненавижу, — произнес молодой человек и снова стал выковыривать своим шестом то, что оставалось в гнезде, массу высохшей на солнце плоти и почерневшие внутренности, которые когда-то принадлежали неведомому животному. — Это они разнесли чуму по Пиньчжоу, — продолжал он, не отрываясь от своего занятия. — Мать сказала, что именно птицы принесли к нам в деревню чуму, от которой умерли мой отец и старший брат.
Только тогда я понял, какая беда нагрянула в Пиньчжоу — страшная эпидемия чумы. Я долго стоял перед этим молодым человеком в тревожном молчании, потом обернулся, чтобы снова посмотреть на далекий город, где, как мне показалось, я видел тени бесчисленных траурных флагов. Теперь стало ясно, что таинственная дымка, окутывающая городские стены и ров, есть не что иное, как отблеск этой беды.
— Бои продолжались одиннадцать дней, — я слышал, это было сражение между новым правителем Се и сыновьями Северного гуна, — и после них в городе осталось несколько тысяч трупов солдат и офицеров. Их просто сложили на улицах, потому что не нашлось никого, кто отвез бы их на заброшенное кладбище, а из-за жары они стали разлагаться и смердеть. — Юноша в конце концов отшвырнул шест, вероятно, решив, что ему больше нечего опасаться меня, и стал увлеченно рассказывать, как развивалась эпидемия. — Тела разлагались и смердели, облепленные полчищами мух, и среди них шныряли крысы. А еще в город стаями слетались птицы, и как только все эти твари насытились, началась чума. Понятно тебе? Вот так оно и пошло. Много людей уже умерло в Пиньчжоу, немало умерло и в нашей деревне. Позавчера умер отец, а вчера — второй старший брат. Мать говорит, пройдет несколько дней, и мы с ней тоже можем умереть.
— Почему же вы давно не уехали, когда еще была такая возможность? Почему не бежали отсюда?
— Мы не можем бежать. — Молодой человек закусил губу, и по лицу его скатилась слеза. — Мать не отпускает меня, — проговорил он, понурив голову. — Говорит, что мы должны остаться, чтобы почитать, покойников у их гробов и блюсти траур, и что если всем суждено умереть, то умрем всей семьей.
По телу у меня пробежала непонятная дрожь, и, бросив последний взгляд на этого соблюдающего траур молодого человека, я поспешил вернуться на дорогу — Куда вы направляетесь, уважаемый? — донесся сзади его крик. Мне хотелось рассказать, что я провел в дороге все лето с единственной целью добраться до Пиньчжоу и найти бродячий цирк. Хотелось рассказать ему все, но эта история мне самому показалась настолько туманной, что я не знал, с чего и начать. Он стоял посреди свежих могильных холмиков и нескольких траурных флагов и с завистью смотрел, как я покидаю это место, на которое обрушилась беда. Что я мог сказать ему? В конце концов, я простился с ним по-своему, выразив свои чувства в птичьем крике:
Ван… ван… ван.
Я зачем-то еще раз добрался до Пиньчжоу, и теперь идти было некуда. Мои странствия, на которые я потратил все лето, стали казаться мне вздором и верхом глупости. Пока я стоял на перекрестке, растерянно озираясь по сторонам и пытаясь решить, куда брести дальше, со стороны Пиньчжоу показалась бешено несущаяся повозка. Ею правил голый по пояс молодой человек, возбужденно распевавший странные слова: «Жить хорошо, умереть — еще лучше, ну а лучше всего — в землю лечь». Повозка стремительно приближалась, стало видно, что над головой возницы вьется целый рой слепней, и я, наконец, понял: он везет целую гору разлагающихся трупов — молодых воинов и простолюдинов. На самом верху лежал ребенок лет пяти-шести, и я успел заметить, что он крепко прижимает к груди короткий бронзовый меч.
Возница щелкнул бичом в мою сторону и расхохотался каким-то безумным смехом:
— Давай, тоже забирайся на повозку, все ко мне забираются. Всех отвезу на заброшенное кладбище.
Я невольно отступил к обочине, чтобы не оказаться на пути этой повозки смерти. Возница — похоже, он и вправду сошел с ума, — задрав голову и громко хохоча, пронесся через перекресток, но потом обернулся ко мне:
— Что, еще не готов умирать? А коли не готов, то шагай-ка отсюда на юг. На юг давай, нечего здесь ошиваться!
На юг. Может, мне только и остается, что идти на юг. Теперь я окончательно запутался, где искать путь к спасению. Спотыкаясь, я заковылял по дороге в сторону уезда Цинси, и в моем совершенно опустошенном сознании остался лишь канат из пальмового волокна под ногами артиста-канатоходца. Он плясал у меня перед глазами вверх и вниз, как набегающая волна, как призрачная вышитая занавеска, как последний маяк во мраке ночного моря.
Глава 12
Перед двойной пагодой Драгоценного Просветления в Цинси я наткнулся на следы пребывания бродячего цирка: кучку обезьяньего помета на земле и рваную туфлю из красного войлока, какие обычно носят акробаты. Я спросил монаха, следившего за пагодой, куда отсюда направился цирк. Ответ был равнодушный и неопределенный: «Приехали, — молвил монах, — а потом уехали». А когда я поинтересовался, куда они уехали, монах изрек: «Не дано взору очистившегося и просветленного узреть пути мирские. Спроси у тех, кто по рынкам шатается».
Махнув на него рукой, я подошел к продавцу фруктов и купил у него несколько груш. К счастью, он оказался таким же страстным поклонником представлений южного цирка, как и я, и с удовольствием стал описывать великолепное представление, что давали артисты несколько дней назад. Потом он указал безменом на юг: «Жаль, они дали здесь, в Цинси, лишь одно представление, говорят, им нужно на юг. Главный у них сказал, что хотят найти место, где царят мир и спокойствие, и разбить там лагерь. Ну, где сейчас найдешь такое место? — Продавец вздохнул. — В наши дни самое мирное место, похоже, царство Фэн, так что туда они, видать, и направились. Туда сейчас много народу бежит. Если есть на что подкупить стражников на границе, тогда и вы сможете оставить эту проклятую землю Се».
Подобранным в Цайши шилом я разрезал одну грушу пополам и засунул одну половинку в рот, а другую выбросил. Торговец удивленно уставился на меня. Видимо, такой способ есть груши показался ему необычным. «Почему тебе так нравится бродячий цирк? — спросил он. — И груши ты ешь по-хитрому — ни дать ни взять, благородный господин из царской фамилии».
