— Вы, очевидно, надеетесь увидеться с Елисаветой Яковлевной, — щебетала девушка, — но, к сожалению, ее нет. Так как ее ученики с мамой также отправились на три дня в гости в Белосток.
— Разве вы можете выезжать в Польшу?
— Нет, что вы, — сказал вошедший в комнату парикмахер, — она говорит про другой Белосток. Ссыльное поселение в Томской губернии. Там говорят преимущественно попольски. Климат, конечно, ни к черту. Если в Томске будет продолжаться разгул всякой нечисти, придется туда перебираться. Снимать этот дом у Колотилова одно наказание. Хочу рассказать вам о живущем у нас в подвале привидении…
— Извините, пан Тадеуш, но мне, пожалуй, пора, — поспешно вскочил и откланялся Бакчаров, — я прошу прощения, но честное слово…
— Как хотите, конечно, — фыркнул цирюльник, — но вы же еще чай не выпили.
— В другой раз. Еще раз прошу прощения.
Бакчаров сбежал с крыльца, перешел Подгорный переулок и полез вверх по Дворянской, как вдруг его окликнула девушка. Он остановился и обернулся. Его догоняла дочь парикмахера.
— Господин учитель, господин учитель, — запыхалась она.
Потом они долго гуляли по склону Еланской горы в парке, называемом «Буфсадом», знаменитым своим летним театром и вычурным горбатым мостиком через поток Игуменки. Эта простая, светлая девушка ему нравилась, но он остерегался ее. Речь ее напоминала о другой польской девушке, и это болезненно отзывалось в груди учителя.
Привычно и оттого незаметно шел снег — легкий, сухой и голубой в тепло сгущавшемся вечере. Снег отдавал уютным запахом перезревших яблок, и Бакчарову казалось, что он мог вечно вот так гулять в роще с беззаботной дочерью ссыльного парикмахера.
— Хотите зайти ко мне? — спросил он у девушки, оглядывая густоматовое небо.
Они остановились у ветхого китайского домика. Беспечность ее как рукой сняло, и Тереза улыбчиво раскраснелась.
— Что вы, господин учитель, это ведь неприлично.
— Отчего же! — спохватился Бакчаров. — Я ведь не один живу, а с Арсением. Он будет рад неожиданной гостье.
— А я знала, что вы меня пригласите, — тут же засияла улыбкой девушка.
Пока добирались, совсем стемнело. Но время было не позднее, город еще шумел.
Вошли в сени, и учитель отворил дверь в низкие комнаты. Вдали мерцали лампады на языческом алтаре Афродиты Чикольского.
— Проходите, пожалуйста, — сказал он Терезе и крикнул: — Арсений, я не один, зажигай светильники! Знакомься — Тереза Таде… Тадеушевна…
— Просто Тереза, — весело прервала его барышня.
— Я поставлю самовар, — спохватился поэт и забегал, спотыкаясь во мраке. Над головой скрипнула дверца старинного стеклянного фонаря, чиркнулась спичка и тускло заплясал огонек. Там и тут, потрескивая, заострились свечки, и стало достаточно светло, чтобы гостья начала с детским любопытством осматривать скромное пристанище лириков.
— Нравится? — спросил Чикольский, когда девушка остановилась у его мраморного идола.
— Кто это? — настороженным шепотом спросила Тереза.
— Богиня Любви! — сконфузился Арсений и заметно занервничал.
— Хаха, — вырвалось у озадаченной католички.
— А я ведь вас знаю, — объявила после паузы гостья.
— Меня? — удивился Чикольский так, будто его обвинили в хищении.
— Да, вас. Позапрошлым летом вы подглядывали за нами, когда мы купались.
— Разве?
— А потом еще вы подбрасывали стихи моей старшей сестре Марии.
— Какая напраслина!
— Идемте пить чай, — позвал их Бакчаров, избавив Чикольского от позорного приступа робости.
— Но в этом нет ничего плохого, — засмеялась Тереза.
— Правда?
— Правдаправда! И стихи у вас очень странные…
— Когда вы увидите Елисавету Яковлевну? — непринужденно поинтересовался Бакчаров.
— Может быть, завтра, — пожала плечами гостья.
— Я хотел бы просить вас сказать ей о том, что в субботу я читаю открытую лекцию в университете на тему научного взгляда на гипноз и сверхъестественные явления.
— Хорошо, я передам.
3
Отвлеченно висел в воздухе хруст валенок по обильному свежевыпавшему снегу. Хлопья его падали и тихо носились в воздухе. Казалось, щедрое белое небо хочет окончательно похоронить под голубыми сугробами город. Своим волшебным обилием снег внушал учителю мягкое, снисходительное настроение. Скрипели железные лопаты дворников, шуршали метлы, а сани извозчиков скользили по мягкому снегу почти бесшумно. Лошади, покрытые попоной, шагали быстро, и бодро звенели их разноголосые колокольчики.
Вниз и вверх по заснеженной Жандармской улице шуба за шубой, шапка за шапкой двигались пешеходы. Бакчаров задумчиво брел в этом потоке по неудобному снегу, когда на него внезапно налетел тип гадкого, залихватского вида в маленькой, сдвинутой на затылок фуражке. Какойто босяк, выгнанный из гимназии. С безумным блеском в глазах он оттащил Бакчарова за угол казенного каменного здания и быстро сказал:
— Товарищ, я знаю, ты здесь за дело революционного движения! Мы ждем тебя вечером на собрании по адресу Черепичная, 8. Скажи всем своим!
Он сунул Бакчарову смятую в комок бумагу, пошпионски быстро оглянулся, перебежал улицу и мгновенно исчез.
Удивленный учитель развернул бумагу и обнаружил, что это листовка: «Городские власти подались в мракобесье! Да здравствует революция!»
Бакчаров подумал, что парень наверняка обознался, но принял решение наведаться по указанному адресу.
«Некрасовского здравомыслия — вот чего недостает в моей жизни, — думал учитель, сворачивая с Жандармской на тихую Александровскую. — Может быть, революционеры правы: мракобесие — это следствие загнивающей праздности? Ибо в жизни людей, борющихся за светлое будущее человечества, нет и не может быть места средневековой нечисти».
Собрание рабочих и революционной интеллигенции проходило около десяти часов вечера во мраке полуподвальной харчевни рядом с фабрикой золотопромышленника Асташева.
Парадный ход оказался немым. Тогда учитель зашел во двор деревянной двухэтажной постройки барачного типа, услышал, как ктото, словно в подземелье, драл, митингуя, глотку, и увидел тусклый свет на уровне ног. Он постучался в полуподвальное окно. Вышел хромой сторож с фонарем и спросил, какого черта барину надобно. Учитель ответил, что был приглашен на собрание, и показал помятую листовку. Старик недовольно хмыкнул и велел идти за собой.
Когда Дмитрий Борисович вошел в тускло освещенный свечами зал, его гробовым молчанием встретили угрюмые лица рассевшихся на стульях членов революционного кружка. У окошка для выдачи еды был устроен президиум из пяти местных руководителей подполья. Рядом был установлен портрет Карла Маркса, освещенный, словно икона, прилепленными к полу свечками. За трибуной застыл интеллигентный оратор с листочком в руке.
