Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 63
Осенью родился Константин Антоныч Балдин – в нем греческой крови было более половины. Никакими разоблаченьями счастливое событие не сопровождалось, только Одиссей тайком проскользнул взглянуть на дитя. Семя трагедии проросло на развалинах античного театра. На Васильевском она уж вопила во весь голос. Греческая трагедия никогда попусту не вопиет, кто-то должен был сойти в Аид, перевозчик ждал.
Юленька приехала на Морскую – шел четвертый по тексту ноябрь. Скоро засобиралась домой, но Киприда подала знак остаться. Где-то в смежных мирах катастрофическая энергетика Зои Киприди сшиблась с недюжинной силой Прохорова. Погремело и смолкло. Такси для Юленьки Даня вызывал на другой день к вечеру. Через час Катя позвонила сестре на мобильный – как доехала? Ответил Прохоров: «Нет ее… нигде… не ищите». Иосиф Каминский рвался защищать его на суде, но тот от защиты отказался. Сам нес невнятицу: «Коли отдал Юлии то, что принадлежало Лидии, так и взыскал с нее за обеих. Первый раз прощается, второй запрещается. Прощать до семижды семидесяти раз не обучен… может, на каторге поучусь». Туда и пошел, не сообщив читателю даже имени своего. Документы на прохоровский дом Каминский обнаружил у себя в дипломате. Вместо имени-фамилии безвременно ушедшего из жизни Антипа Иваныча Домовитого там было пропечатано: Екатерине Александровне Переляевой. Но поехать в проклятый дом решился только рационалистически настроенный домовой Питер. Потом за ним туда перебрались die drei Damen – Алла, Людмила и Серафима. Катя прочно осела на Морской как единственная теперь дублерша золотой Зои. Народ все ехал и ехал, не на Кипр, а в Питер.
По всей Ленинградской области, включая город Санкт-Петербург, бесшабашилась весна, уже четвертая в нашем повествованье. Спешно сушила дачу, нанимаемую Аллой Владимировной Славолюбовой. Трепала южным ветром белье на веревках, превращала простыни в пузатые паруса. Надувала мешком пододеяльники, забрасывала в них пригоршнями сережки с цветущих деревьев. Антон Балдин всякий день звонил Киприде, умоляя приехать. Он трижды переиздавал буклет, но вылезали те же фотки. Борис Острогин отпивался у него с зимы и не знал чем помочь – назревал бунт туристов. Киприда прибыла со свитой: обоими Каминскими, Зоинькой, Егором Парыгиным, Катей Переляевой, Даней и Мадиной. Поцеловала полугодовалого Константина и подарила ему лук с безопасными стрелами, после чего все стали звать его Купидоном. Оставила Катю вместо себя в отеле и удалилась на виллу. Следом туда явились обе мраморные Афродиты – одну через час обнаружили в зале, другую наутро в гроте. Расколотый барельеф с флейтисткой прирос снаружи к стене. Тень от высоко стоящего портика ложилась на маленький пляж. Двигаясь вместе с тенью, в плетеных креслах за легким столиком там подолгу сидели Зоя, Зоинька, двое Каминских. Море рождало несовременные звуки, словно тритоны трубили в раковины или пели сирены вдали. Одиссей Ставриди, отрекшийся быть талисманом отеля, вновь ловил рыбу и пропадал целый день. Катя Переляева поначалу фотографировалась с туристами, потом получила предложенье руки и сердца от немца, уехала с ним в Гарц. На буклете быстро появилась свадебная фотография, легенда обрастала подробностями, бизнес процветал. Одиссей, причаливая, пел бесконечную песню – слова понимал лишь один Леонид. Сначала о сыне, который не знает отца, после о злой красоте, принявшей облик горгоны, дальше о рыбе, ушедшей к чужим берегам, или о солнце, давно уставшем светить. Когда в один прекрасный день к берегу он не вернулся, песня еще неделю слышна была из воды, будто бы пели рыбы. Стихло. Тогда золотая Зоя запела по-гречески. Помнила с детства от бабки, Софии Киприди. Пела о том, что у смерти губа не дура, любит она выбирать молодых и красивых. Голос Киприды похож оказался на голос Марии Каллас – Егор Парыгин послушал и побежал безумствовать к гроту Венеры. Киприда же без него устроила показательное купанье. Присутствовали Каминские, Зоинька, Даня с Мадиной. В прозрачной тунике вошла она в море, волосы распустила в воде и дала одеждам уплыть. Чтоб не мешать ей выйти на берег, друзья удалились. Когда вернулись – нигде ее не было, только море пело точно Мария Каллас.
В отеле дела шли отлично, в борделе дела шли отлично – жизнь научилась теперь обходиться без Зои Киприди. Иосиф Каминский насовсем уехал в Испанию, сын его в Англию, делят друг с другом пиратскую славу морей. Прохоров сгинул в тюрьме – не поладил с ворами, не научился прощать. Игорь сидит в психушке – тоже не ладит с жизнью. Катя прислала снимки дочурки, смешной, белобрысой. Два изваянья Венеры исчезли в тот день, когда Зоя Киприди купалась, но барельеф сохранился на вилле, там часто флейта слышна. Зоя Савелкина учится в консерватории, ей уж под тридцать, но голос открылся только теперь. Как говорят педагоги, по тембру – Мария Каллас. Даня живет у Зоиньки, где-то нашел работу. Там, на Морской, они никогда не бывают. Лидия в штате оставила Толика, Гниду, Мадину. А на Васильевском Питер вяжет чулок, три дамы тихо стареют. Дарственная перекроилась на имя Питера Боома. Катя приедет в гости этой зимой. Будет зима обычной – долгой, темной и талой. Будет Санкт-Петербург плыть, как корабль по волнам.
ГОРОД С НАЗВАНЬЕМ КОВРОВ-САМОЛЕТОВ И ЗЕМЛИ, КРУГОМ ЛЕЖАЩИЕ
Хоть Петушки воспеты – видно, еще недостаточно. Вокзал в два часа пополуночи, тусклый неверный свет. Нету билетов в Нижний, а я хочу ехать немедля. Охота пуще неволи, еду на перекладных. Стены вокзала толстые – очень старое зданье, наклонные подоконники оградой окаймлены. Природа сопротивляется насилью в любом проявленье – на каждом таком окне поджавши ноги спит бомж. Скамейки в зале поделены на человеко-места – скобами, под которые забились плашмя алкаши. Я тоже кое-как втиснулась, чтоб полежать до рассвета. Встав, умываюсь – снаружи ржавый кран у стены. Рабочий поезд с утра пошел не туда, куда должен. Главное, в ту же сторону, пусть так тому и быть. Город Ковров накормил меня великанской котлетой в столовой со скатертями, вышитыми крестом. Сидит за соседним столиком юноша с тонкой шеей, подслеповатый, в круглых следовательских очках. Одет: галифе, гимнастерка со споротыми погонами – видно, опять снимают поблизости фильм про войну. Нет, я ошиблась, оказывается, это герой моей повести – я через час уеду, а он останется здесь.
И впрямь уехала в кургузом поезде из четырех вагонов, глядя в узкое оконце на обжитую владимирскую землю, а он все еще сидит над пустой тарелкой с видом человека, назначившего деловое свиданье. Ах, какой светло-рыжий не то золотисто-белокурый, во всяком случае кудрявый, какой бородатый, широкоплечий, тяжелый, точно шкаф, до чего проникнутый русским духом человек подошел к нему со спины и так хлопнул по плечу, что бедняга подскочил, поддав коленом столешницу. Тарелка заплясала, нескоро угомонилась, нависши над самым краем стола и чудом не свалившись. Не в парадную дверь вошел, откуда его высматривали, но с черного, кухонного хода. Уже изрядно разогретый, с румяными губами, лоснящимися от кухаркиного угощенья, бросил на стол голубой берет десантника. Сел с размаху на стул, сразу показавшийся низеньким, ветхим, расшатанным. Основательно поставил ноги в омоновских ботинках с пришитыми сикось-накось язычками. Заговорил басом, исходящим из недр его мощного тела: «Оголтелов… друг ситный… Ваня… прости, опоздал». Достал из глубин камуфляжного комбинезона бутылку, стукнул ею о стол, мало не расколов. Приятель его Оголтелов пришел в себя, вытащил из кармана многофункциональный нож на веревочке и наладился открыть. С кухни вышла справная бабенка, вытирая распаренные руки о передник, встала в дверях, любуясь здоровяком. Нагляделась, очнулась: «Что ж это я… ты, Федя, на ходу кусочек проглотил… сейчас я как следует…» – и бросилась на кухню. Вернулась с подносом, мигом накрыла на двоих. Отныне Иван Оголтелов котировался как друг Федора Стратилатова. Самый тяжелый период его жизни в городе Коврове-Самолетове миновал.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 63
