От часов, прошедших до приезда машины, в моей памяти не осталось ничего, кроме ощущения холодного ужаса. Мы ехали по оживленным улицам, украшенным кричащими флагами и знаменами по случаю автомобильной выставки. По мере приближения к Рейхсканцелярии количество людей в черной форме увеличивалось, и наконец только они и остались.
Я поднялась по лестнице в сопровождении офицеров. У меня было такое чувство, будто меня влечет вперед некая сила притяжения, средоточие которой находится в центре здания и вытягивает все жизненные соки. В окружении черных фигур я пересекла приемный холл, затем просторный вестибюль, и ощущение дурноты усиливалось с каждым шагом. Мужчины справа и слева от меня превратились в неясные тени, огромный зал, через который мы шли, расплывался у меня перед глазами. Силы неуклонно покидали меня по мере нашего движения через залы и приемные к центру здания.
Открытая дверь вела в уютную комнату, выходившую окнами в сад. У стола красного дерева стоял человек в мешковатом костюме. Я не поняла, что он здесь делает. В момент, когда я его увидела и остро почувствовала этот трагический диссонанс, он показался мне не вполне реальным человеком. А бледным призраком, не обретшим определенной формы.
Глава двенадцатая
Начальник штаба верховного главнокомандования, известный также под прозвищами «Безотказный Кейтель» и «Покладистый осел», руководит боевыми действиями из виллы, расположенной в бывшем поместье датского нефтяного короля. Он перебрался туда в спешке и скорее всего будет вынужден в такой же спешке перебраться оттуда в другое место. И пока я летела с генералом над узкой полоской территории, еще не захваченной англичанами, американцами или русскими, мне пришло в голову, что мы запросто можем Кейтеля уже и не застать.
Но он еще не передислоцировался. Неожиданно я вылетаю к вилле, стоящей посреди леса, и вижу штабные машины, открыто движущиеся по подъездной дороге. Вероятно, скрываться уже не имеет смысла.
Когда мы входим, Кейтель, наклонившись над столом, с совершенно безнадежным видом изучает карту. Он выпрямляется и отдает приветствие.
– Поздравляю, Грейм. Получил сообщение о вашем повышении. Это следовало сделать раньше. Возможно, тогда мы не оказались бы в таком отчаянном положении.
– Спасибо. – Генерал-фельдмаршал отдает приветствие со всей ловкостью, на какую способен в данных обстоятельствах, и спрашивает, можно ли попить воды. Кейтель посылает адъютанта за водой.
– Сожалею о вашем ранении, – говорит Кейтель. – Рану обрабатывали?
– О да, да. Никаких поводов для беспокойства.
Тяжело опираясь на костыли, генерал с моей помощью добирается до кресла. Я беру у адъютанта стакан воды и ставлю его подле генерала, а потом присаживаюсь на стул в глубине помещения.
Кейтель вежливо кивает мне, и спустя две минуты оба забывают о моем присутствии.
– Вы вылетели из Берлина сегодня ночью? – спрашивает Кейтель.
– Около половины второго, – отвечает генерал.
– Было трудно выбраться?
– Не увеселительная прогулка. Сумасшедший пилот взлетел по ветру. – Генерал свирепо ухмыляется.
Кейтель не понимает: он не летчик.
– Иваны повсюду, – говорит генерал. – На крышах домов. На деревьях.
– Как близко к Канцелярии? – спрашивает Кейтель. Это единственное, что его интересует.
– Аксман говорит, что они попытаются взять Канцелярию сегодня утром. – Генерал смотрит на часы. Потом склоняет голову к плечу и прислушивается, словно пытаясь различить вдали треск пулеметов и тяжелый топот сапог. – Надеюсь, я не опоздал с радиограммой.
– С какой радиограммой?
– Мы делали остановку в Рехлине. Я передал приказ всем оставшимся в нашем распоряжении самолетам собраться там и лететь на Берлин бомбить позиции русских.
– Когда это было?
– В два двадцать пять.
– Господи, только бы не опоздать. – Кейтель невидящим взглядом смотрит на карту. – А в каком состоянии находился… он… когда вы покидали город?
– Он больной человек, Кейтель.
– Да, да, но в каком он настроении? Он все еще надеется? Все еще говорит о Венке?
– Трудно сказать, что он…
Кейтель перебивает генерала. Ему нужно выговориться.
– Сразу по прибытии сюда, – говорит он, – я получил удивительную радиограмму из Берлина. Они задают вопросы, очень конкретные вопросы, основанные на абсолютно несбыточных надеждах. Мне пришлось ответить, разумеется. Я был вынужден сказать правду.
Генерал бледнеет от боли, внезапно пронзившей ногу. Когда боль отпускает, он обмякает в кресле.
– Я хотел вывезти его из Берлина, – говорит Кейтель. – В конце концов, мог ли он отдавать приказы оттуда? И там Борман, вечно нашептывающий ему на ухо. Я умолял его перебраться в другое место: я даже думал похитить его. Безумие, конечно: там полно эсэсовцев. Он отказался: одно из этих его решений, которые «обсуждению не подлежат». Я передал в ответ, что единственный выход для них – вырваться из окружения. Я сказал, что подожду ответа. Но ответ не пришел. Теперь я не могу с ним связаться. Воздушный шар сбили.
– Какой воздушный шар?
– С радиотрансляционной антенной.
– А, понимаю.
– Я служил ему семь лет, – говорит Кейтель. – Не могу представить, что больше никогда не услышу его голоса.
Генерал мычит что-то неопределенное. Несколько минут оба молчат; за окном щебечут птицы, приветствуя рассвет, и стоит часовой в стальной каске, глядя прямо перед собой немигающим взглядом.
Кейтель нарушает молчание.
– За все семь лет он ни разу не похвалил меня. Вам это известно? Ни одной похвалы, одни выговоры и обвинения. Что бы ни случилось, кто бы ни совершил ошибку. Если наступление терпело неудачу, виноватым оказывался я. Если генерал отступал, гнев неизменно обрушивался на меня. Я был его оловянным солдатиком. Я представлял всех военных. Боже, как он ненавидел армию.
– Я слышал, что с вами… обходились несправедливо.
– О, это всем известно. Недаром меня называют ослом. Я отвечал за все и не имел никакого права принимать решения. Только ставить свою подпись на его приказах.
Он круто поворачивается и смотрит в окно, за которым занимается весеннее утро.
– Грейм, отдельные документы, под которыми я подписывался…
– Все мы подписывались, все мы подписывались…
– Нет, говорю вам, нет. Приказы, чреватые настолько серьезными последствиями, что они почти отменяют закон. Не просто закон военного времени – видит бог, и он-то достаточно ужасен, – но само понятие закона. Знаете, чего я боюсь? Что все рухнет, рассыплется на части. Что произойдет полный… распад. Из-за того, что мы натворили.
