— С попами? — Дост с трудом оторвался от бокала. — Они-то чего тебе?…
— Вот тоже! — Макс заговорил о более его волнующем. — Уехал в Дюссельдорф, ну, по делу попов, и на тебе — жена на Трудовом фронте. Стоило отлучиться — и пожалуйста… Она же молодая, двадцати нет, а всех, кому нет двадцати, кто не получал брачную премию, гребут. Но ведь какая ей могла быть брачная премия, я ж ее не от станка взял — от мамы с папой… Пошел, разобрался, даже не извинились, свиньи… Работаешь, работаешь, а тебе такой кукиш…
— Зачем ты ездил в Дюссельдорф, Макс? — спросил Дорн. — Давно не был дома, все интересно. Расскажи.
— А ты давай возвращайся, нечего служить шведскому империализму. Закрывай лесопилку, будем тут дело ставить. А что? Та же лесопилка… Ты, я, тесть…
— Да видишь ли, Макс, ведь мы с Фрицем в командировке. Только в Лондоне, а не в Дюссельдорфе, — ответил Дорн.
Боу покосился на Доста. Вот тоска! Дост — разгильдяй, выпивоха, а крест получил. За что? За легкую жизнь за границей. Посмотрел бы он, как с людей кожу сдирают, как их кипятком обваривают, как бабам и подросткам головы рубят, тоже бы пить бросил, чтобы по пьянке лишнего не брякнуть или не рассопливиться. Ведь страшно это, особенно без привычки, на первых порах. В том же Дюссельдорфе…
— В Дюссельдорфе бастуют, — нехотя ответил Боу. — Вот и приходится нам не по Лондону гулять, а по… Гм… Двести тысяч одних листовок… Мои солдаты их прямо в огонь! Вместе с распространителями.
— Ты полегче… — брезгливо дернулся Дост. — От таких застольных бесед и стошнить может…
— А ты не пей. Спрашивали — слушайте. Бастуют, конечно, не только в Дюссельдорфе. И в Руре, и в Эссене, и в Тюрингии… В Баварии поспокойнее, там заводов меньше, — тон у Боу был самый заурядный. — Честно говоря, у нас людей не хватает. Поэтому я так и продвигаюсь, — он горделиво приподнял плечо с погоном. — Уж и полиция, и мы… Сотнями отправляем… И не евреев уже, а арийцев, немцев, нормальных вроде людей! Но ничего, ничего… Как ребенка учат? Раз сказал отец, два сказал. Не понял, паршивец? — отец выпорол. Выпорол раз, выпорол два. Потом — шелковый. Так и тут… Говорим. Доктор Геббельс работает. Не понимают? Значит, пороть приходится. На то и мы. Когда-нибудь станут шелковые. Вот тогда, да если еще пространством разживемся, все поймут, почувствуют, как прав фюрер. Тогда все будут довольны. Сейчас вот молодых католиков вместе с капелланом Россе пороть приходилось — в прямом смысле. Вместе с коммунистами трудовые лагеря гитлерюгенда разлагали… сволочи. Сейчас их чуть подлатают в больницах — мы ж как работаем — и открытым процессом — к гильотине…
— Просил, полегче, — повторил Дост. — Давайте поговорим о погоде. Не кажется ли вам, сэр, что скоро пойдет дождь? — зафиглярничал. — Нет, сэр, кажется, будет солнце…
А Дорн думал, что, несмотря ни на что, вопреки всему, германский народ не сломить, не может он слепо и молча покориться грязной кровавой силе… Значит, есть надежда, есть в этой ночи проблеск будущей зари…
— Ладно, — махнул рукой Боу. — О погоде… Вы-то как, ребята? Со службой вашей мне все ясно. Женились? Вы это, за границей не дурите, не то попадете под закон о смешанных браках, это не дай бог! Сам с такими разбирался. Меня ведь в гестапо перевели, забыл сказать. Женитесь не на арийках — конец карьере. И браки, зарегистрированные за границей, действительными не считаются. Давайте, как в следующий раз приедете в Берлин, к родне Анны съездим. У них там… Розаны все, как одна, — мечтательно протянул Боу, но вдруг озабоченно глянул на часы. — Болтаем… Дост, ты на поезд опоздаешь. Надеюсь, Роберт, ты проводишь его? В ноль сорок, на Вену? К нолю часов я по этому адресу машину пришлю. Ну а теперь, все, все, — он поднялся, — вам в дорогу, у меня служба. Свидимся, вся жизнь впереди.
В прихожей, убедившись, что Дост зашел в туалет, Боу, глядя Дорну прямо в глаза, сказал:
— Я не жалею, конечно, что тогда смалодушничал, отпустил тебя. Но если бы я ошибся и узнал об этом, я и сегодня… Рука не дрогнула бы. Но я рад, что ты оказался настоящим парнем, не подвел меня, не запятнал мою совесть.
Дверь закрылась, стукнул лифт.
Дорн прислонился к холодной стене и закрыл глаза. Сердце заныло, тупая, ноющая боль…
XXVII
15 декабря шведский лесопромышленник Роберт Дорн возвращался с континента в Лондон, к делам британского филиала своей фирмы «Семья Дорн». В аэропорту Хитроу не оказалось ни одного такси. Дорн постоял немного на стоянке, перекладывая из руки в руку небольшой саквояж, пошел к остановке. На остановке омнибуса нервничала сдержанная толпа.
Как бы хотелось прямо сейчас увидеть Нину! Но Дорн грустно подумал, что поехать в Биверхилл без приглашения, прямо с дороги — явно нарушить конспирацию. Гесс ведь сказал, что возня с русскими эмигрантами его больше не интересует, а использовать в этом деле Дорна он считает слишком расточительным. Стало быть, с Багратиони теперь придется встречаться случайно, изредка, в круговерти Большого Лондона. Да, нужно продумать, как теперь мотивировать постоянные контакты и конспирировать связь.
«Да что тут мотивировать? — вдруг сам себе возмутился Роберт. — Имею же я право проявлять внимание к девушке! Значит, мог принимать приглашения ее родных, бывать с ней в обществе… — он совершенно не задумывался, как отнесется к этому ее отец. — Через десять дней Рождество, я являюсь к ним с визитом, поеду поздравлять, и никакая ищейка Лея не сможет усмотреть в моем поведении ничего подозрительного».
Из здания почты вышел служащий в форменном пальто. Дорн подошел к нему:
— Простите, сэр, не подскажете ли, куда перенесена остановка омнибуса?
— Насколько мне известно, сэр, она на прежнем месте. Вероятно, вы приехали издалека? Вы где-то хорошо погрелись на солнышке. И совсем не видели последних газет. Профсоюз транспортных и неквалифицированных рабочих объявил забастовку. Бастуют! Но, боюсь, зря. Те, на кого требуется надавить, ездят в кадиллаках, а не омнибусами, даже городским такси пользуются редко. Так что… Если вам повезет, уедете в город на частном такси. Вы знаете, где они обычно паркуются?
Дорн поклонился любезному служащему и пошел искать стоянку частников.
Роберт сел в потрепанный «роллс-ройс».
— Черринг-кросс, Лондон, будьте любезны…
До города по автотрассе они добрались за несколько минут, но потом долго петляли по улицам, дважды оказывались на набережной вблизи доков, пока не уперлись в автомобильную пробку. Шофер нервозно присвистнул. Узкая улица, сплошь уставленная машинами, упиралась в площадь, где шла манифестация. Люди с плакатами и транспарантами скандировали: «Мосли не пройдет!», «Гитлер не пройдет!», «Да здравствует Испания!»
«Эта Англия, — подумал Дорн, глядя на возбужденные, гневные, требовательные лица, — сделала свой выбор. Ей с Гитлером не по дороге. А правящая Англия? Те, кто живет рядом с Сити, Парламентом, Аббатством? Они еще колеблются. Что я могу сделать, чтобы судьбы людей — англичан, чехов, моих соотечественников — не оказались в руках, уже обагренных кровью честных немцев, испанских патриотов? А эти страшные руки тянутся далеко, совсем как в "Вии" у Гоголя. И этим жутким рукам джентльмены в белых перчатках готовы дать свободу действий, лишь бы пальцы не коснулись их крахмальных свежих воротничков…» — Дорн вдруг почувствовал себя маленьким человеком, которого кружат жернова Истории, а он старается — суетно, тщетно — совладать с ними, и он пожалел себя.
