— Я его прекращу, если будет по-моему. Я тебе вот что скажу, Бен. Если ты придешь ко мне в комнату и если у меня снова родится один из этих… предметов — никак по-иному их не назовешь, — клянусь тебе: я приму яд, утоплюсь — все, что угодно…
— Шарлотт, тебе не грозит опасность.
— Когда ты так говоришь, я ни в чем не уверена, — сказала Шарлотт. — Я, наверное, пошлю записку Бесс, попрошу ее выпить со мной чашку чаю. А тебе, Бен, дорогой, почему бы не выкурить сигару? Они тебя всегда успокаивают.
— Да, пожалуй, я выкурю и выпью стаканчик бренди.
— Виски, Бен. От бренди у тебя начинает колотиться сердце.
Бесс Миллер Мак-Генри была крупной блондинкой, родившейся в Пенсильвании и усвоившей вполне определенную манеру поведения: она внимательно прислушивалась к каждому слову каждого собеседника, неотрывно следя за беседой и переводя взгляд с одного говорящего на другого, так словно была безмолвным посредником и справедливым, хоть и не обладающим властью судьей. При этом рот у нее всегда был полуоткрыт, точно она повторяла слова говорившего, но когда ее просили высказаться, она терялась от неожиданности и не знала, что сказать. Вдобавок у нее была привычка кивать в знак согласия сидевшему напротив нее собеседнику еще до того, как он начинал говорить. Она не хотела никому доставлять никаких неприятностей, не хотела ни от кого иметь никаких неприятностей, и ее жизнь была посвящена благополучию ее мужа Артура Дэвиса Мак-Генри, ее сына Артура Миллера Мак-Генри, ее дочери Пэнси Мак-Генри, ее домашнему очагу на Южной Мейн-стрит, церкви Святой Троицы и канарейкам, с которыми она в отличие от людей разговаривала о чем хотела и как хотела. Бесс принадлежала к содружеству женщин, которых в народе называли «добропорядочные».
Бесс Мак-Генри знала, что приглашение на чай в дом номер 10 на Северной Фредерик было связано с происшествием на утреннике у Монтгомери. Сама она намеревалась забыть эту историю и никогда больше не вспоминать. Ее сын Артур уже был наказан за участие в нем, и его не только лишили десерта, но и ужина, однако причина наказания заключалась в том, что, уйдя с утренника раньше времени, Артур нарушил этикет, — преступление несколько иного рода, чем то, другое, более утонченное, заключавшееся в нарушении правил, установленных хозяевами дома. В семье Мак-Генри все было проще.
У Шарлотт среди ее приятельниц установился статус полуинвалида, и все они знали, что «Шарлотт не выходит на люди». Таким образом, визит к Шарлотт всегда начинался с обсуждения ее здоровья. Однако в те времена люди по большей части были сдержанными и не видели никакой необходимости вдаваться в анатомические подробности. У Шарлотт была некая женская болезнь, но какое бы мучительное любопытство ни разбирало ее приятельниц, ни одна из них не стремилась разузнать, чем именно Шарлотт страдала, а Шарлотт, разумеется, не собиралась никому ничего рассказывать.
— Вы, Шарлотт, хорошо выглядите.
— Спасибо, Бесс. И вы тоже. Этот цвет поразительно подходит к вашим глазам.
— О, этот? Я купила материал в Филадельфии в прошлом октябре и попросила миссис Хэммер сшить мне из него платье. Я собиралась избавиться от миссис Хэммер, но когда она сшила мне это платье, решила не спешить.
— Ей так нужна работа.
— Да, ей действительно так нужна работа. Сколько, Шарлотт, вы ей платите?
— Последнее время она мне ничего не шила.
— О, она вам ничего не шила?
— В последнее время не шила, но я столько шью сама, что мне, помимо этого, почти ничего и не нужно. Я люблю шить.
— Вы всегда любили шить, правда? Если бы только у меня было больше времени для приятного шитья! Я чиню детские вещи и шью кое-что для Артура, а на фасонное шитье времени не остается.
— Да, я тоже делаю кое-что для Бена и все для Джо. Я только не люблю штопать.
— О, я тоже не люблю штопать. Штопанье — такая канитель, правда? У меня дома стоит корзинка, полная вещей для штопки, и каждый раз, когда я на нее смотрю, она точно говорит мне: «Бесс, ты пренебрегаешь штопаньем».
— Ох уж эти мальчико́вые чулки, — сказала Шарлотт.
— Именно мальчико́вые чулки я без конца и штопаю.
— Но это не тягостная обязанность, не для наших детей. Артур чудный мальчик. Мы с Беном так радуемся, что у Джо такой замечательный друг, как Артур. Лучший друг.
— О Боже мой! Джо — это… Я даже не могу выразить словами, как мы любим Джо.
— И они прекрасно ладят.
— Правда же? Так прекрасно ладят.
Шарлотт вздохнула.
— Я не понимаю, как такая женщина, как Бланш Монтгомери… как она может называть себя леди?
— Точно.
— Наши мальчики ходили на десятки утренников, десятки …
— По крайней мере, — сказала Бесс, а потом задумалась, будто подсчитывая про себя. — Десятки.
— И всегда вели себя как молодые джентльмены. Знаете, Бесс, нам никогда не добиться полной правды о том, что случилось в доме Бланш Монтгомери. Уверяю вас, я ни на минуту не поверила этой нелепой истории, которую мне рассказала Бланш. Она, видите ли, явилась ко мне в тот же самый день.
— Неужели?
— Еще до того, как пришел Джо, весь перепачканный грязью и серьезно простуженный. О да. Бланш явилась сюда со своими обвинениями против десятилетнего мальчика, двух десятилетних мальчиков. Не только Джо, но и Артура. Артур тоже простудился?
— Немного… простудился.
— Вот о чем я подумала. Что-то там произошло такое, из-за чего мальчики убежали из дома, даже не захватив свои пальто и шапки. Может, все и началось с игры «Спрячь наперсток», но наверняка это далеко не все. Что-то там случилось.
— Я, Шарлотт, тоже так думаю.
Шарлотт расправила юбку и сложила руки на коленях.
— Что же нам делать с Бланш Монтгомери?
— Я не знаю. Вы что-нибудь придумали?
— Как она посмела оскорбить наших мальчиков перед всеми их друзьями настолько, что они не могли этого больше вытерпеть. Конечно, мы можем позаботиться о том, чтобы ноги наших детей в ее доме больше не было. Это само собой разумеется. Но этого недостаточно. Во всем случившемся виновата Бланш, и ей нужно преподать урок.
— Надо ее исключить из Ассамблеи.
— Что-то в этом роде, но не это. Монтгомери были членами Ассамблеи с ее основания.
— Да, это правда.
— Она ведь в вашем рукодельном клубе?
— Да, она была в прошлом году. Но к сожалению, не в этом.
— И в «Гильдии алтаря».
— О да. Работает не покладая рук.
— Боюсь, нам не удастся убрать ее оттуда. Это скорее скажется на семье Монтгомери, чем на ней самой. Но есть одна вещь…
— Какая вещь, Шарлотт?
