– Отец понял, что после “Страны смеха” в нем что-то переменилось. Мама говорила мне, что с ним чуть не произошел нервный срыв, так он был тогда взвинчен. Закончив “Страну”, он почти два года ничего не писал. Потом мама умерла, и это чуть не свело его с ума. Когда книгу издали, она так прогремела, что он мог запросто стать большой знаменитостью. Вместо этого он... работал, как говорится, в супермаркете на прежнего хозяина, а иногда ездил в Сент-Луис и на озеро Озарк.
Я хотел сказать ей, чтобы перестала болтать невесть что и отвечала на мои вопросы, но понял, что рано или поздно она и так ответит.
– К тому времени я училась в колледже. Я хотела стать концертной пианисткой. Не знаю, вышло бы из меня что-нибудь, но я стремилась к этому всеми силами. Дело было сразу после смерти мамы, и я порой чувствовала себя виноватой, что он остался в Галене один, но когда говорила ему, он смеялся и велел мне забыть эти глупости.
Она отпрянула от подоконника и, крутанувшись, посмотрела в дождливую ночь. Я старался не стучать зубами. Когда Анна заговорила снова, ее голос, отражаясь от оконных стекол, звучал несколько иначе:
– Тогда я встречалась с парнем по имени Питер Мексика. Правда, смешная фамилия? Он тоже был пианист – но настоящий талант, и мы все это знали. Мы всё не могли взять в толк, зачем он торчит в Америке – ему бы ехать в Париж, учиться у Буланже[85], или в Вену к Веберу. С первой же минуты знакомства мы больше не разлучались. А всего через неделю стали жить вместе. И не забывай, что в начале шестидесятых такое еще не было принято... Мы были полностью поглощены друг другом. Грезили жизнью в какой-нибудь мансарде – с застекленной крышей и двумя роялями “Бёзендорфер” в гостиной.
Отвернувшись от окна, Анна подошла к моему креслу, села на деревянный подлокотник и, положив руку мне на плечо, продолжала говорить в темноту:
– У нас была ужасная тесная квартирка, да и ту мы едва могли позволить. Мы оба имели по комнате в общежитии, но квартира была нашим тайным приютом – после занятий, по вечерам, всегда, когда мы не упражнялись. На выходные мы выписывались и скорее летели туда. Квартира была совершенно пустой. Мы купили две койки в лавке армейских неликвидов, связали их за ножки, и получилась двуспальная кровать.
Пауза.
– Однажды утром я проснулась, а Питер был мертв.
Представляете себе тон, каким произносят объявления на вокзале или в аэропорту? Абсолютно монотонный голос: “Поезд отправляется с седьмого пути”. Вот такой был и у Анны.
– Приехала полиция, провели свою дурацкую экспертизу и сказали, что это сердечный приступ... Сразу после похорон за мной приехал отец, и я вернулась домой. Мне не хотелось ничего делать. На все было наплевать. Я сидела в комнате и читала толстые книги – “Процесс” и “Сердце тьмы”, Раскольникова... – Она рассмеялась и сжала мое плечо. – Я была такой экзистенциалисткой в те дни. Перечитала “Постороннего” раз десять[86]. Бедный отец! Он только отходил от своей беды, а тут приехала я со своей... Но он был просто ангел. В таких случаях отец всегда был ангелом.
– И что он делал?
– Чего он только не делал! Готовил и убирал, слушал мои бесконечные жалобы, как жестока и несправедлива жизнь. Он даже дал мне денег, чтобы я купила себе целый шкаф черных платьев. Ты читал Эдварда Гори?
– “Арфа без струн”[87]?
– Да. Так вот, я была как эти его темные женщины, которые стоят в сумерках среди поля и смотрят на горизонт. Просто клиника. Ничто не могло вывести меня из этого состояния, и отец от отчаяния взялся за “Анну на крыльях ночи”. Это задумывалось как полный уход от того, что он делал раньше. Главной героиней выступала я, но в романе должны были смешиваться правда и вымысел. Он говорил, что в детстве, когда я просыпалась от какого-нибудь кошмара, он рассказывал мне истории, и теперь ему подумалось, что, если напишет что-нибудь специально для меня, это может оказать тот же эффект. Он был удивительный человек... Этот козел Дэвид Луис все долдонил, пора, мол, написать что-нибудь новое. Услышав, что отец начал новую книгу, он написал ему, что хочет к нам приехать, глянуть, что получается. И вышло так, что он приехал через два дня после смерти Дороти Ли. Можешь себе представить, что это было!
– Анна, это просто невероятно! Ты говоришь, что твой отец был Бог! Или доктор Франкенштейн!
– Ты мне веришь?
– Ну знаешь! И что я должен, по-твоему, ответить, а?
– Не знаю, Томас. Не знаю, что бы я сказала на твоем месте. Ничего себе история, верно?
– Гм, да. Да. Так бы ты, наверно, и сказала.
– Хочешь еще доказательств? Погоди минутку. Нагелина! Нагелина, ко мне.
Глава 5В ту ночь я вышел из дома Анны убежденный. Я видел книги, документы, журнальные вырезки. Даже заходила Нагелина и рассказывала о своей “прошлой жизни” в человеческом обличье Вильмы Инклер.
Можете себе такое представить? Вы сидите в кресле, а собака у ваших ног смотрит вам прямо в глаза и начинает рассказывать о своей собачьей жизни высоким сиплым голосом – как у баумовского жевуна. А вы сидите себе да только киваете, будто с вами такое каждый день случается.
Доктор Дулиттл в Галене. Доктор Дулиттл в дурдоме. Один хрен.
Как-то я преподавал своим оболтусам литературное творчество. Все они как один писали зверские истории про отрубленные головы, изнасилования, наркотики и передозировку. Выбраться из кровавой трясины, которую сами нагородили, мои “авторы” могли одним-единственным способом: “Кейт повернулся в постели и тронул шелковистые белокурые волосы Дианы. Слава богу, это был лишь сон”.
Говорящие собаки, современный Прометей с оранжевой авторучкой вместо глины и его милашка-дочь, которая зубы чистит – и то до ужаса эротично, спит с тобой и с элмерами фалдами в бейсбольных кепках[88], а также, не исключено, доводила своих предыдущих дружков до инфаркта. “Томас повернулся в постели и тронул бультерьера. «Дорогой, это был лишь сон», – сказал тот”.
