Учитель запретил ему, но Карнаж выбрался ночью. В ливень. В грозу.
Он не маленький! Он может многое и… сам, потому что больше некому за него что-то делать. Поскальзываясь, падая, разбив в кровь колени и локти, он прибежал на кладбище. Зацепился и разорвал рубашку об ограду и сбросил никуда не годные лохмотья.
По горевшей от боли спине колотили капли ледяного осеннего дождя.
Больше некому для него что-то делать…
В руках зубило и деревянный молоток, что он раздобыл среди прочего хлама в лачуге, где они жили с Киракавой. Зубы стучат от холода, тело сводит судорога и он, дрожащими руками, начинает выбивать на мокром камне надгробья ту жалкую деталь, что навсегда обрекла его мать на скитания.
В Ран'Дьяне издревле существовал обычай: коренные жители обладали «двойным» именем. Сначала писалось имя самого подданного, а потом, через апостроф, выводилось имя отца для мужчин и матери для женщин. Произносилось это с соответственным препинанием. Изгнанники же лишались этой особенности. Имя становилось единым и произносилось в одно слово, как у большинства жителей Материка. Тем самым несчастные навсегда теряли те корни, которым на их родине придавалось очень большое значение.
Зубило соскальзывало, половина ударов деревянным молотком проходили впустую. Мокрое от дождя лицо закрывали налипшие волосы. Сжав зубы, он продолжал свою работу, выбивая эту несчастную, маленькую, вертикальную черту, что отделила их с мамой от родного края, оставшись там, где оканчивались границы и шумело течение Лары.
Учитель незаметно подошел и стоял позади, наблюдая за трудами своего тринадцатилетнего ученика. Старик не обращал внимания на ливень, а лишь сурово смотрел на Карнажа из-под густых седых бровей, терпеливо дожидаясь пока тот закончит.
Последний удар отдался фонтаном каменных крошек. Киянка и зубило валялись рядом с вытянувшимся на холодной земле мальчишкой. Пальцы врылись в мокрую землю у основания надгробья. Занесенная для удара бамбуковая палка учителя остановилась. Карнаж, сотрясаясь от рыданий, хрипло произносил самую страшную в своей жизни клятву…
Феникс поднялся и зашагал прочь. Воспоминания быстро оставили его и унеслись куда-то вверх и вдаль.
На мгновение он остановился.
К могильному камню повернулось незнакомое, чужое лицо: в глазах скорбь, глубокая и чистая, из самых потаенных дебрей сердца…
Карнаж подходил к воротам кладбища, когда с удивлением заметил, что в этот, довольно поздний час, оказался не одинок в намерении посетить тех, кого забрала под свой плащ смерть.
— Зойт?! — изумился «ловец удачи», подойдя к фигуре, скрывавшейся во мраке, возле полуразвалившейся усыпальницы.
Ларониец потягивал вино, уперев одну ногу в могильный камень, возле которого земля была еще слишком свежей.
— Не ожидал увидеть вас здесь, Карнаж, — сказал колдун, не поворачиваясь.
— Взаимно, — полукровка подошел еще ближе и увидел, что на гладком камне выбито всего одно слово: «Каратель»
— Немного, правда? — спросил Даэран.
— Мне приходилось видеть и меньше, — сложил руки на груди Феникс.
Холодный ветер, гулявший по кладбищу, наконец, добрался до них, словно намекая на то, что им пора удалиться.
— Знаете, — голос ларонийца дрогнул, — Я много получил от этого убийства. Мне отвалили солидный куш… Я готов был щедро вознаградить и тех, кто копал, и каменотесов, и священника из феларской миссии. Но ни за какие деньги я не смог узнать имени этого несчастного. Интересно, в ордене хоть заметят, что он пропал? Проклятье, Карнаж, он же был никому не нужен в целом мире, среди сотен и тысяч людей, таких же, как и он сам! Он защищал их от магов, от зла, как он считал… Благородные цели… Порывы… Что они, в сущности, дали, кроме слепой ненависти, если даже хоронить его пришлось тому, кто убил?
Остатки вина из фужера пролились на землю могилы.
— Я всем заказал выпивки, — продолжал Зойт, — А сам пошел сюда. Наверное, одиноко и тоскливо лежать здесь, под холодной луной? Он достойно бился и жил как умел. Я убийца, я знаю. Но… я не хочу и боюсь, что вот также, когда-нибудь, лягу в сырую землю, и мои похороны устроит лишь тот, кто оказался сильнее меня в бою.
— Неужели!? — засомневался Карнаж, поражаясь такому поведению от ларонийца.
— Я — хранитель, вернее, бывший, — с грустью произнес белый эльф, — Иначе как, по-вашему, я попал в арганзандское книгохранилище? Это же пограничная территория, и туда берут только тех, у кого… никого не осталось с той страшной войны. Наш император знает, что, такие как я, будут драться до последнего, если проклятые истанийцы опять нападут.
— Потому что вам большего в этой жизни не осталось, ведь ларонийцы однолюбы. Я знаю, Зойт, простите если…
— Ничего. Забудьте. Как ваш визит к мастеру Хроносу?
— Благодаря вам все отлично. Старик ожидает вас с нетерпением… — Феникс осекся, заметив слабый огонек, мелькнувший в глазах колдуна.
— Я не пойду к нему. Мне не о чем спрашивать. Я и сам знаю, что можно вернуть, а что не стоит.
Последняя капля вина упала на могилу карателя. Фужер разлетелся вдребезги о надгробный камень. Так ларонийцы провожали в последний путь своих собратьев и тех своих врагов, по которым некому больше плакать и сожалеть, кого не будет ждать бессонными ночами любящие домочадцы, в надежде глядя из окон на пустынную дорогу, с горящим очагом и котелком доброй похлебки на столе.
— Пойдемте-ка со мной, Зойт.
— Куда? — предложение вызвало удивленный взгляд ларонийца.
— Туда, где горит очаг и на столе давно дожидается котелок с похлебкой.
— Но…
— Не желаю ничего слышать! Сударь, нам завтра вместе ехать в Форпат. Я держу свое слово, как и вы свое, — Феникс развернулся и пошел к воротам кладбища.
Из-за спины «ловца удачи» донеслись слова благодарности на ларонийском.
Белые эльфы плохо умели благодарить, и колдун явно рассчитывал, что «ловец удачи» не знает их мудреного языка. Карнаж и правда знал мало, всего эту пару слов…
* * *
На земле лежал рыцарь, вернее то, что от него осталось среди развороченных доспехов. Чуть поодаль, в освещенном луной уголке сада, громоздилось тело горгульи с обломком копья в груди.
Немного прошло времени с момента жестокого убийства, свершившегося здесь. В воздухе еще витал дух предсмертной агонии.
Боевой конь виновато брел к телу хозяина.
Животное остановилось, заметив женскую фигурку в белом платье, порхнувшую к останкам воина. Это была прелестная молодая девушка. Ее дивные золотые кудри спадали ниже плеч, тонкой работы диадема на лбу искрилась россыпью драгоценных камней. С ангельского личика смотрели синие как море глаза. Ножка в белой туфельке вынырнула из-под платья и толкнула смятый в лепешку шлем.
