Бычья голова на плечах отшельника. Разбойники мертвы.
Смерть властвует. Смерть необорима.
Не пытайтесь убить смерть! Она наденет бычью голову и разорвёт вас на куски.
Яма — владыка моей души.
Я на дне твоём, Яма. Бычья морда твоя склонилась надо мной. Дыхание твоё — на моём лице.
Лучший друг Всевышнего. Бык с кухни его.
Надень свою голову мне на плечи.
Буду лежать в темноте.
— Ой, ты пришёл уже! Так быстро, я думала — ты позже сегодня будешь.
Она снимает туфли. В узком коридоре это делать не слишком удобно, она теряет равновесие и задевает вешалку плечом. Одинокий плащ на вешалке, забытый там ещё с весны, вздрагивает, словно разбуженный неожиданным этим толчком. На мгновение рукава его подлетают вверх.
— Ой, чуть плащ не уронила! Слушай, ну ты прямо за мной шёл. И как я тебя не заметила?
— Ничего удивительного…
Я не узнаю свой голос. Он хриплый и очень низкий. Спазмы, все эти часы спазмы беспощадно давили горло. От напряжения деформированы связки.
— Голос у тебя… Простудился, что ли? И глаза…
Она надевает тапочки. Подходит ко мне. Близко-близко. Смотрит мне в глаза.
— Что? Что с ними?
— Да опухли они. Серёж, что случилось? Ты прямо как больной. Или действительно заболел?
Она разворачивается. Идёт на кухню.
Я остаюсь на месте. Я не могу войти.
Войти — значит начать. Войти — значит переступить черту. За эти часы я слишком много пережил. Нет, всё это не могло быть лишь напрасной тратой боли. Тратой энергии. Самой жизни.
Для чего я сотни раз переживал наше расставание? Неужели только для того, чтобы вот так просто, в который уже раз, войти в эту квартиру, войти в эту прежнюю, ровно текущую жизнь — и остаться в ней, в её потоке, что состоит из сотен таких знакомых мелочей, привычных, ежедневно повторяющихся и потому всегда предсказуемых событий?
Не знаю, чутьё ли, наитие ли какое подсказывало мне, что стоит сделать лишь шаг, только один шаг вперёд — и необоримая сила кипевшей во мне ненависти (нет, не к ней… не к ней… к чему и к кому угодно, но не к ней… разве только — к самому себе) подхватит меня и навсегда вышвырнет прочь из будничного этого потока. И все предметы вокруг меня: столы, стулья, шкафы, платья, полотенца, халаты, занавески, пыльные подоконники, старая замазка на окнах, герань на балконе, старый гвоздик, закатившийся под отставший от стены линолеум — всё это, подхваченное и закруженное в вихре безжалостной этой силой сгинет, исчезнет у меня на глазах, и я, породивший смертоносный вихрь, сам буду сметён им. Навсегда.
— Ну что ты в дверях то стоишь? Проходи скорей.
Хорошо. Я зайду.
Я иду на кухню. Захожу.
Она стоит у стола. Нож. Разделочная доска.
— Лук надо будет порезать… Картофель тоже… Воду включи, пожалуйста.
— Я у мамы твоей был.
Она не вздрогнула. Не удивилась. Похоже, вообще не восприняла эти слова как что-то важное. Просто спросила…
— Денег не занял? Нам бы сейчас не помешали.
— Не занял.
— А ездил тогда зачем? С работы, наверное, отпрашивался… Она обедом тебя покормила?
— Напоила. Лимонным напитком.
— И всё?
— И всё.
— А ездил тогда зачем? Неужели опять ругались? Нет, чувствую, мне вас опять мирить придётся… Ну открой же кран, наконец!
Ты вернёшься к ней. Рано или поздно ты вернёшься. Или уйдёшь к другому. Или уже ушла.
Какая разница — сегодня или завтра? Или через год?
Всё бессмысленно. Бесполезно.
Жареная картошка с луком. У нас нет мяса. Это дорого — есть каждый день мясо. Ничего страшного. Скоро станет легче. Скоро станет совсем легко.
Потому что скоро всё закончится.
Потерпи, любимая. Я больше не буду тебя мучить. Не буду мучить себя. Не буду раздражать требовательную, строгую твою маму. И отец твой, должно быть, обрадуется, узнав, что разлука с дочерью оказалась куда короче, чем он ожидал…
Вода. Тонкая струйка. Подставь руки под воду, любимая. Она прохладная. День был очень жаркий. Это очень приятно — охладить руки, подержав их под струёй воды.
— Слушай, у нас и масло кончается…
— Она сказала… мама твоя сказала…
Голос мой истончается, рвётся. Не фразы — куски.
Что ты смотришь на меня? Чего ты ждёшь?
— Ну, что она тебе наговорила?
Я не могу это повторить. Даже по слогам.
У-тебя-есть-другой-ты-уйдёшь-к-нему… У-тебя-есть…ты-уйдёшь…
— Говорила, что ты ей жаловалась на меня. И что ты очень устала. От меня. От нашей жизни. От всего.
— Да уж… С тобой устанешь. Но зачем?..
Она посмотрела на меня. Взгляд её стремительно холодел. Становился чужим, жёстким, колющим. Словно я, сам того не зная (о, нет! зная, ещё как зная!) произнёс некие запретные слова, часть чёрного, страшного заклинания, остановить действие которого никто уже не в силах.
— Зачем ты мне всё это повторяешь? Зачем ты всё за ней повторяешь?
— Но ведь ты была у неё? Ты ходила к ней?
— Какое тебе дело?!
Она сорвалась на крик.
Чёрт, чёрт, чёрт… Неужели я прав? Неужели я прав со всеми своими бредовыми мыслями и дурацкими подозрениями? Она же взволнована. Она вышла из себя. Что я задел? Какую болевую точку?
— Что значит — «какое дело»? Я же муж, в конце концов. Пока…
— Вот именно — «пока»! Ты мне и в самом деле надоел. Надоел со своими проверками!..
— Какими ещё проверками?
— А зачем ты к ней ходил? Что выспрашивал? Ищейка чёртов!
— Не смей так говорить! Она сама меня пригласила. Она сама начала разговор…
— Ты к ней через весь город тащился. Ты не хочешь ни о чём со мной разговаривать. Не веришь ни одному моему слову. Я для тебя — ничто, пустое место. А к ней ты побежишь, по первому же звонку. Чтобы узнать обо мне какую-нибудь гадость!
— А не ты ли эти гадости ей и рассказываешь? Ты всё время требовала, чтобы мы почаще навещали твою маму. Ты во время ссор бегала к ней плакаться в передник. Ты…
— Не смей это вспоминать! Подлец!
Я словно ждал этого. Этого исхода…
— Чёрт, за что я только тебя люблю… За что?
За что? За запах костра в светлом осеннем лесу. Костра, который мы разожгли. И пытались испечь картошку. С картошкой тогда ничего не получилось. Мы слишком долго целовались. Картошка сгорела. Чёрными, перемазанными в саже и земле пальцами мы пытались расковырять хрустящие, крошащиеся угли, надеясь добраться до жёлтой мякоти. Обжигались… Смеялись. Нам было весело. Ничего не осталось. Сгорело. Всё сгорело.
