Снова дома. Поместье выглядит даже более холодным и пустынным, чем раньше.
Разобрал вещи, принял ванну и через пару часов вернулся к привычной жизни.
Месяц назад я был совершенно убежден, что мое собственное тело, или какая-то часть его, замышляет меня сломать.
Теперь я понимаю, что беспорядок под самой крышей — это мой рассудок не в порядке.
20 января
Вчера ночью стоял на балконе. Кругом бушевал ветер. Выудил из кармана отцовскую трубку-башмак, но обнаружил, что та раскололась пополам. Должно быть, я сел на нее. Поэтому я просто постоял в тапочках, прислонившись к балюстраде, а ветер вздымал полы моего халата и свистел у меня в ушах.
Немного погодя — наверно, где-то через час — над озером появился странный туман. Он тихо прокатился по аккуратным газонам и просочился сквозь изгородь. Я стоял и смотрел, как он сгущается, смотрел, как он плещется у стены подо мной. И вскоре весь дом плыл в нем, начиная тихо скрипеть и покачиваться. Мы бороздили молочный океан, и я в тапках стоял у штурвала.
Потом облака постепенно разошлись, обнажая небо, полное измученных звезд. Я замерз, устал, ослабел, у меня заболели ноги. Я был растерян, одинок и не находил опоры в тумане внизу. Так что я сориентировался по звездам, взял курс на Котсуолдс и отправился спать.
Ночью мне приснился кошмар.
Я видел небольшой корабль с двадцатью людьми на борту, который тралил рыбу у берегов Исландии. Сеть была заброшена, и команда готовилась тащить вечерний улов. И тут капитан, который стол на мостике и чье общество я разделял, увидел, что дела наши плохи. Стрелка компаса дергалась под стеклом, и судно по своей воле кренилось на правый борт.
Был отдан приказ выправить его, но парень, который боролся со штурвалом, посетовал, что его усилия тщетны. Он обернулся к капитану.
— Это Северный полюс, — закричал он, — тянет нас к себе.
Потом я уже не стою рядом с капитаном, а парю высоко над морем, в холодном ночном воздухе.
Я слышу, как стенают люди, взывая в темноту. Кто-то прыгает за борт, в замерзающие волны. И я понимаю, что это магнетизм полюса захватил металлический корабль и неумолимо притягивает к себе. И что когда они достигнут Северного полюса, стрелка компаса будет крутиться, и ледяные челюсти разорвут корабль в клочья.
Этим утром, глядя на себя в зеркало, я заметил на своем левом плече родинку, которой никогда раньше не видел, и, повернувшись, разглядел, что она была лишь частью значительной россыпи, протянувшейся через всю мою спину. Огромное созвездие пятнышек, расположившихся от плеча до самого пояса.
Интересно, может ли существовать какая-то связь между этими родинками и звездами, на которые я смотрю по ночам? Несомненно, есть что-то похожее на Орион в этой грозди под лопаткой.
В следующий раз, когда я выйду ночью на балкон, сравню их. Возьму с собой зеркало.
24 января
День был серым и утомительным. Ничего замечательного, если не считать письма от профессора Баннистера (грозящего мне тридцатью тремя несчастьями, включая полицию, на что я предпочел бы не обращать внимания) и опыта, который я предпринял, сидя за столом в ожидании обеда.
Обнаружил, что мое внимание привлекла кружка воды примерно в двух футах передо мной. Несомненно, та же самая кружка, что стоит здесь каждый день последние десять или двадцать лет. Однако сегодня я заметил, что она задрала свой маленький носик и презрительно отвернулась от меня, и, когда я наклонял голову, чтобы получше присмотреться, вода в ее чреве отбрасывала всякого рода преломленный и неверный свет.
Моей первой мыслью было кинуть туда что-нибудь. Бросить что-нибудь в воду и испортить ей веселье. Я подумал: «Если сейчас принесут обед и на тарелке будет пюре, брошу туда целую ложку». Но потом я подумал: «Нет, никакого пюре. Обуздав энергию мысли, я отправлю треклятую штуку со свистом через весь стол и с размаху об пол».
Стоит упомянуть, что уже довольно давно меня занимал вопрос, не может ли человек заставлять предметы двигаться, используя силу своего ума. (Где-то у меня были записи.) Итак, я приступил прямо к делу и сосредоточил свое внимание на этой чванливой кружке, уставившись на нее с концентрированной яростью и распалив в себе столько умственной энергии, что вскоре мои уши стали горячими, как тосты. Я смотрел, я устремлял на нее свой взгляд и мычал, но мои усилия были напрасны. Проклятая кружка не сдвинулась ни на йоту, что, конечно же, было глубоко унизительно. Меня провела обычная кружка!
Когда наконец-то прибыл обед, я сказал миссис Пледжер, что меня уже тошнит от вида кружки для воды, и попросил, чтобы ее немедленно убрали. Впрочем, сейчас я думаю — что, если причина неудачи кроется не в моих умственных изъянах, но в необыкновенном упрямстве кружки.
Вечером, лежа в постели, я оглядел все пузырьки и бутылочки со всеми лекарствами, порошками и пилюлями на своем ночном столике. Как весело они звякали друг об друга, когда мимо двери проходила горничная. Я уверен, что это как-то связано с кружечной историей, хотя не могу представить как.
28 января
Почти все они гаснут или исчезают. Мы похожи на мистера Сноу больше, чем нам бы того хотелось. Но иногда воспоминание или его обрывок упорствует. Свербит, словно камешек в ботинке.
Оно как будто выслеживало меня с тех пор, как я впервые потревожил его в оленьем парке, но даже если бы я знал, что оно подкрадывается ко мне, я что-то сомневаюсь, что смог бы от него укрыться. Оно неслось на всех парах, сила была на его стороне.
Началось с того, что я по привычке взял в руки свою «Анатомию Грэя», и она открылась на титульном листе, где я отчетливо увидел имя «Картер», которому приписывались все иллюстрации в книге. Я не знал, что это имя так глубоко запечатлелось во мне — ведь я брал эту книгу не меньше дюжины раз, — и уже поднимался из кресла, чтобы помешать угасающие угли, когда внезапно ощутил, как нечто значительное охватывает меня...
Я замер. Я напряженно прислушался. Что-то шевелилось во мне. Как будто пришел в движение целый ряд забытых шестеренок; словно имя в книге запустило машину в глубине моей памяти.
Свободная рука вцепилась в каминную полку, и я почувствовал, что все меньше присутствую в комнате. Я услышал голос, кричащий сквозь годы: «Картер». Затем...
Я снова мальчик, в семейной карете, которая остановилась на пляже и теперь заполняется туманом.
Мой отец высунул голову в окно. Кучер спорит с другим человеком, которого я не вижу. Я не понимаю, что они говорят. Я слышу лишь, как перекликаются голоса, все выше и выше, и вдруг умолкают.
Человек с длинной палкой в руке и кожаной кепкой на голове проходит мимо окна кареты, направляясь туда, откуда мы приехали.
— Картер, — окликает его мой отец.
