Теперь, когда на его глазах совершалось невозможное — Люка разговаривал с Дейвидом, — Блейз готов был бухнуться на колени и орать о своей благодарности на весь мир. Он обернулся к Харриет — она смотрела на него с совершенной нежностью и с совершенным пониманием.
— Ну, что ты, ну… — послышался ее такой родной голос, она притянула его к себе, и его пылающий лоб прижался к ее плечу.
* * *
— Представляешь, — сказала Харриет, — он признался во всем только одному человеку. И знаешь, кому? Магнусу Боулзу.
— Вот как, — пробормотал Монти.
— Чувствую себя, как какой-то мифологический персонаж, — сказала она. — Будто в самой боли черпаю силы, чтобы переносить эту боль. Смешно, да?
— Нет.
— Конечно, я еще не до конца пережила этот кошмар. Потом еще будет вторая фаза, или вторая волна, неважно. Многие как раз на этом ломаются, даже умирают.
— Ты не умрешь.
— Я стала теперь такая болтливая — как хмельная, честное слово. И все время будто смотрю на себя со стороны и сама себе дивлюсь: надо же, такое выдержать!
— Ты удивительная женщина.
— Ты рассказал Эдгару? — Да.
— И что он?
— Сказал, что хочет вмазать Блейзу.
— Он такой хороший. Ах, Монти, как все это… странно. Понимаешь, просыпаюсь сегодня утром — и сразу же такая страшная боль… В первую минуту показалось даже, что это все дурной сон.
— Понимаю.
— Я будто живу этой болью, будто скольжу по ней, как по волне.
— Ну и хорошо. Скользишь — значит, с головой не накрыло.
— Да. Пока да. Странно, но я чувствую себя такой всесильной, раньше так никогда не было. Наоборот, я сама всегда зависела от своих близких, и всегда они оказывались сильнее меня — отец, Эйдриан, потом Блейз. Даже Дейвид. И вдруг — все кругом начинают зависеть от меня. И она тоже зависит от меня. Ой, Монти, зато малыш — такой славный!
— И что, у тебя к нему никакой ненависти?
— Ну что ты! Как может женщина ненавидеть ребенка!
— Подозреваю, что некоторые женщины могут. — Впрочем, Монти был не совсем в этом уверен. Что вообще он знал о женщинах? Так ли разительно они отличаются от мужчин? Софи он почему-то никогда не относил к разряду женщин. Сейчас он немного злился на себя, потому что никак не мог понять состояние Харриет: ее реакции по-прежнему оставались для него загадкой.
— И, знаешь, я тоже ему понравилась… И это так удивительно… Это как новая любовь среди полного безумия, как…
— Животворящий родник. Оазис в пустыне.
— Смеешься! Ах, Монти, как ты мне помогаешь.
— Я ничего такого не сказал.
— А ничего такого и не нужно. Просто… видишь ли, ты единственный человек, с которым я могу говорить, и вот теперь я наконец чувствую, что мы говорим с тобой по-настоящему. То есть — мы теперь понимаем друг друга; что бы я ни сказала, я знаю: ты меня поймешь.
Пожалуй, так оно и было. Это необыкновенное возбуждение Харриет, этот ее хмельной — Монти тоже не мог подобрать лучшего слова — кураж в один день смел преграды, столько лет мешавшие им понять друг друга: ее неуверенность, его отрешенность. Вдруг оказалось, что Харриет ведет разговор, причем делает это легко и свободно; она, по всей видимости, впервые в жизни была по-настоящему занята собой. Она интересовалась собой, даже любовалась собой, своей способностью превозмочь боль, своим, как она говорила, «всесилием», — и это самолюбование неожиданно оборачивалось мощным жизненным стимулом, источником света и тепла.
— Блейз мой муж, что бы ни случилось. Да мало ли что могло случиться: рак, слепота, безумие, в конце концов… Болезнь могла приковать его к постели. Что бы я тогда делала? Ходила бы за ним, заботилась о нем, а как же иначе! Конечно, такой беды я не ждала — но что теперь делать? Не бросать же его. Да я и не могу его бросить!.. Знаешь, мы с Блейзом вдруг стали ближе друг к другу, наша любовь даже окрепла, мы оба острее почувствовали радость жизни, будто нам удалось спастись после кораблекрушения…
— Ты добрая, удивительная.
— Не в этом дело. Понимаешь, это его облегчение… Представь себе священника, который отпускает человеку грехи. Видеть, как с человеческой души спадает тяжкий груз, — это удивительно, правда. Еще никогда не было, чтобы я, своей властью, могла дать любимому человеку то, что настолько ему необходимо. Так что с моей стороны это чистый гедонизм.
— Когда человек находит удовольствие в праведных поступках, это называется не гедонизм, а добродетель.
— Он такой смиренный и такой откровенно счастливый — оттого, что не надо больше лгать… и что этот вечный страх, обман — все позади. И он по-настоящему раскаивается, все, все понимает, нисколечко себя не щадит. Я никогда его таким не видела — точнее, не только его, я вообще ничего похожего не видела. Так бы и обнимала его все время, и приговаривала: все хорошо, все в порядке.
— Ну что ж, — сказал Монти, — я рад, что и правда все хорошо.
Его самого несчастье чуть не лишило жизни, чуть не раздавило, как червяка, — Харриет же, когда несчастье обрушилось на нее, как будто расцвела; она даже выглядела моложе. Глаза ее сияли радостью и изумлением, толстая золотисто-каштановая немного растрепанная коса то ли была по-новому заплетена, то ли легла как-то особенно удачно. Когда Харриет говорила, ее полные руки двигались свободно и уверенно, а подол сине-белого полосатого платья легко касался пола. До Монти долетал запах свежестиранного платья, запах пудры и теплого тела, запах роз.
Они сидели в белых плетеных креслах на маленькой веранде, стеклянную крышу которой поддерживали резные деревянные кариатиды; за много лет древесина растрескалась, и теперь они походили на носовые украшения, снятые со старых кораблей. В одном углу веранды, где скопились солнечные блики от множества стекол, зримо клубился густой горячий воздух, пропитанный цветочной пыльцой. Монти сидел в рубашке с закатанными рукавами, положив на стол тонкие и белые, но поросшие темными волосками руки, и мучился от жары. Была половина двенадцатого. Он пил смесь из джина с лимонным соком и петрушкой. Харриет ничего не пила — была пьяна сознанием своего всесилия. На душе у Монти было так скверно, что хотелось выть, в нем вскипало странное глухое раздражение. Может, он и впрямь рассчитывал повампирить на семейной драме Гавендеров — надеялся, что чужое горе поможет ему забыть свое? Но испытал разочарование, потому что вместо всепожирающей злобы и отчаяния, вместо вакханалии ненависти на его глазах совершалась победа мужества и достоинства. Или он и впрямь собирался выступить в роли утешителя Харриет?
— Все равно, — сказал он, — твои беды еще только начинаются. Эмили Макхью существует, и…
— Да-да, я знаю, что она существует. Я это знаю. Блейз сейчас у нее — я сама его туда послала. Монти, я хочу, чтобы ты тоже с ней познакомился. Мне ее так жалко! Знаешь, она мне даже понравилась — представь, мы с ней не возненавидели друг друга. Я хочу пригласить ее к нам, чтобы она увидела, как мы живем, увидела настоящую семью, настоящий дом. Хочу, чтобы она приняла все это и не чувствовала себя… обделенной, что ли, всем чужой. Я сумасшедшая, да? Сначала мне самой казалось, что вот еще немного — и все, не выдержу больше, умру от горя. Но теперь… Понимаешь, все должно наладиться, и все наладится, что бы там ни было. Я чувствую в себе столько силы — могу, если надо, хоть весь мир перевернуть.
