В конце коридора я увидел маленький столик, на котором стояло неглубокое серебряное блюдо.
Возле столика стоял мальчик в темно-синих панталонах до колен и такого же цвета камзольчике. На вид ему было лет двенадцать, когда я приблизился, он поднял на меня глаза и протянул руку.
— Будьте добры, вашу карточку.
Я непонимающе уставился на него.
— Карточку? О чем ты, черт бы тебя побрал?
— Вашу визитную карточку. Будьте добры, вручите мне вашу карточку, и я сообщу о вашем приходе!
— Нет у меня никакой карточки. Отведи меня к Госпоже!
Он смерил меня долгим взглядом. Потом кивнул и жестом велел мне следовать за ним.
— Сюда!
Мальчик провел меня через несколько коридоров и дверей в теплую, освещенную лампами комнату.
Здесь на полу лежали ковры, в мраморном камине горел огонь. Меблировка представляла собой коллекцию разрозненных старомодных предметов, которые так обожала моя мама.
В кресле с высокой спинкой сидела женщина и вышивала на полотне ядовито-яркие цветы.
Когда я вошел, хозяйка мусорного холма подняла голову. Кожа вокруг глаз была у нее розовой, словно она только что плакала. Но когда ее лицо оказалось на свету, я заметил, что ресницы женщины осыпаны желтой гнойной коростой. На вид она была молода и, несомненно, могла бы считаться утонченной и ослепительной красавицей, если бы не ее нездоровый вид.
— Это вы — Госпожа? — спросил я, останавливаясь в дверях.
Она выпрямилась и замерла с иглой в руке, глядя на меня.
Лиф ее платья представлял собой сложную конструкцию из оборок, оборочек и складок. Выше ловко сидел высокий кружевной воротничок-стойка. Женщина улыбнулась, и от этого стала выглядеть еще болезненнее.
— Разве так принято приветствовать дам?
Голос у нее был нежный, но в его мелодичности ясно чувствовался ледяной холод. Лицо Госпожи было безмятежным, почти надменным, и от этого я разозлился еще сильнее.
— Вы сожгли церковь моего отца! Такое приветствие сойдет?
Госпожа отложила вышивание.
— Боюсь, это было необходимо. Моя милая сестренка ведет себя, как дрессированная собачка, валяет дурака и паясничает перед людьми, которые и так уже готовы нас забыть. Пришло время напомнить городу, кто мы такие!
— Так вот, значит, какой у вас мотив — нагнать страх Божий на людей, которые не верят в ваше существование? Вы уничтожили здание, которому двести лет! В пожаре погибла девушка!
— Страх Божий ничто в сравнении со страхом боли и утраты. — Госпожа склонила голову набок и улыбнулась. Зубы у нее были мелкие и ровные, ослепительно белые. — Но, в целом, все к лучшему, ты согласен? В конце концов, трагедия обернулась благом и даже привела к нам дорогого гостя!
Сначала я подумал, что она говорит о себе во множественном числе, как это приятно у королевских особ, но на всякий случай огляделся по сторонам.
Возле письменного стола, на большой подушке сидела маленькая девочка в белых башмачках на пуговках и белой матроске. Она играла с проволочной клеткой, сажала туда заводную птичку и вытаскивала обратно. Вокруг талии девочки была повязана широкая лента. Один конец ленты крепко обвивался вокруг ножки стола.
— Правда, она премиленькая? — спросила Госпожа. — Просто прелесть!
На вид девочке было года два или три, у нее были зеленые глаза и маленькие ровные зубки. Когда она улыбнулась мне, на щеке у нее образовалась ямочка, такая глубокая, что я мог бы засунуть в нее палец.
Я с шумом втянул в себя воздух. Она была не такой, какой запомнилась мне, но я все равно ее узнал. Я узнал ее, несмотря на все оборочки и бантики. Она была человеком. Каждую неделю я видел ее на парковке перед церковью или на лужайке перед воскресной школой, где она играла в салочки с Тэйт. Натали Стюарт сидела на полу и смотрела на меня поверх птичьей клетки.
Она помахала мне заводной птичкой. Госпожа наклонилась, погладила ее по волосам и потрепала по щечке.
Я вспомнил мамины слова о том, как она сидела на подушечке у ног Госпожи. Натали была такая чистенькая, что казалась ненастоящей.
— Значит, она теперь ваша новая кукла?
Госпожа рассмеялась, прикрыв рот ладонью.
— Я обожаю хорошеньких детишек, а ты? К тому же, она украшает мою комнату. — Она обвела рукой вокруг. — Как видишь, я большая поклонница красоты.
В самом деле, стены комнаты были сплошь заставлены стеклянными витринами и горками с различными гербариями и раковинами. Самая большая витрина висела над бархатной спинкой дивана. Она была набита разноцветными бабочками, пришпиленными медными булавками.
Две стены комнаты занимали полки, как в библиотеке, только тут не было ни одной книги. На полках стояли птицы — в основном, сойки и малиновки — и огромное чучело вороны с оранжевыми стеклянными глазами.
Пока я рассматривал птиц и бабочек, Госпожа, сидя у стола, внимательно изучала мое лицо. Потом она встала и повернулась ко мне спиной.
— Садись, прошу тебя, — сказала она, указывая на кресло у камина. — Сядь и согрейся.
Я сел на краешек кресла с высокой спинкой и чуть наклонился вперед. Моя толстовка насквозь промокла, с нее текло на обивку.
Натали отставила клетку и подошла ко мне настолько, насколько позволяла лента, которой она была привязана.
Госпожа улыбнулась.
— Что нужно сказать нашему гостю?
Натали потупилась, пряча взгляд.
— Как поживаете? — пропела она, покачиваясь с носка на пятку.
В очередной раз качнувшись вперед, Натали протянула мне ладошку, в которой лежала смятая ленточка с привязанным к ней брелоком. Когда я хотел посмотреть, что это такое, она разжала пальцы и опустила ленту мне в руку. Потом улыбнулась и заковыляла назад, засунув в рот прядку волос.
Госпожа застыла, глядя куда-то в пустоту, с рукой, прижатой к горлу. Я заметил, что она машинально поглаживает пальцем резную камею, висевшую на бархатной ленте у нее на шее.
Внезапно Госпожа стремительно обернулась ко мне. И улыбнулась какой-то новой, хищной улыбкой.
— Моя сестренка когда-то была богиней войны. Она тебе не рассказывала? Она сидела на берегу реки, с ясеневой веткой в руке и с вороньим пером в волосах. Со своего возвышения Морриган наблюдала за тем, как враждующие армии переходят реку, и выбирала, кому из противников жить, а кому умереть. Но со временем она, как и все остальные, позволила людям низвести себя до ничтожества, она умалилась, чтобы стать вровень с представлениями невеж! Так поступили все, кроме меня!
— Я вас не понимаю. Какая вам разница, что люди думают о Морриган?
— Никто не защищен от неверия. Ослабление их веры погубит нас всех! — Госпожа повернулась и впилась глазами мне в лицо, запнувшись на слове всех. Глаза у нее были темные, налитые кровью, с веками, воспаленными болезнью. — Мы издревле гордились своей силой и властью, даже когда это превращало нас в чудовищ. А теперь они принижают нас в своих сказках, превращают в духов и фей! Жалкие людишки, склонные ко лжи и бесчестью, мелочные в своих свершениях и замыслах! Ничтожные, злобные и бессильные! — Она вскинула голову и посмотрела мне в глаза. — Можете мне поверить, мистер Дойл, я — не бессильна!
