Федор напрасно переживал за матушку поручика. Княгиня Басаргина в последние два года совсем сдала. Слабый ее рассудок помутился и, сидя в кресле перед особняком усадьбы в окружении собачек, кошечек и служанок, она уже не помнила о своем сыне. Иногда только, обычно это случалось, когда налетал шальной ветер с Юга и ее кресло поспешно разворачивали, барыня спохватывалась и спрашивала: «А что же Митенька?» Но пока одна из служанок отвечала, барыне уже казалось, что Митенька — вот тот щенок с забавной мордочкой, который треплет и треплет ее подол. Княгиня Басаргина плакала от умиленья, и ей клали собачку на колени.
А еще Федор вспомнил, как его деревенским подростком привели на барский двор, показали бледного, худощавого мальчика, одетого в аккуратный сюртучок и бархатные штанишки, и сказали, что это его барин, ему он будет служить и во всем его слушаться.
Барин оказался строг и заносчив.
— Ты французский знаешь? — спросил он Федю.
— Не… — мотнул тот нечесанной головой.
— А по-английски знаешь?
— И энтово не… — признался Федя.
— А «Робинзона Крузо» читал?
— Не… Я грамоте не обучен. Мне дьяк буквы начал показывать, да помер вскорости. Я так помнил три буквы, а потом забыл.
— Забыл! На что ты мне, такой недоразвитый, нужен? — возмутился молодой барин. — Что ты умеешь? Мне бы слугу, чтобы с ним, как в «Робинзоне Крузо», на необитаемом острове жить. Охотиться, мясо на костре жарить.
— А я, барин, знаю остров один.
— Необитаемый?
— Не знаю я, какой, только есть на речке нашей Варгуше внизу по течению остров. С одного берега кажется, что это ют берег выступает, а с другого — этот. Так никто и не знает. А течение там страсть какое быстрое. Так, окромя меня, может, и не знает никто.
Молодой барин стоял, открыв рот.
— Слушай, — сказал он уже совсем другим голосом. — Вот бы туда сплавать. Пожить там. Костер развести.
— А чего же не съездить? Вот наловим перепелов, сядем на лодку и сплаваем. Костер разведем, шалаш построим. Рыбы там должно быть много.
— А ты и перепелов ловить умеешь?
— А то! — гордо сказал Федя. — И шалаш могу, и рыбу…
— Я тогда, знаешь, что? — волнуясь и торопясь, заговорил его барин. — Я тебя читать научу и писать. И книгу тебе подарю ту самую, «Робинзон Крузо»…
Пристава Парамона Петровича Федор встретил как своего избавителя. Наконец ему будет позволено покинуть этот проклятый Терек и вернуться на родину. А еще Федор увидел в Парамоне Петровиче нормального российского человека, без всяких там черкесок, газырей, бурок. Соскучился он даже по родным чиновничьим лицам, а потому добровольно прислуживал господину приставу, находя в этом некоторое успокоение и отвлекаясь на нового, совершенно «некавказского», человека.
В этот день, напоив господина пристава чаем и проводив его по делам следствия за калитку, Федор опять остался со своими тяжкими думами наедине. Он сидел на завалинке, перебирая мысленно всех людей, которым бы он мог сказать: «Нет больше нашего Дмитрия Ивановича». Он собирался уже пойти по второму кругу, как вспомнил аварца Ахмаза. Федор даже руками всплеснул. Как он мог позабыть их питомца! Но только он приготовился мысленно произнести перед Ахмазом скорбную фразу, как увидел за плетнем всадника в мохнатой шапке.
— Ахмаз, — пробормотал Федор, еще не совсем понимая, видение ли это, порожденное его воображением, или живой горец. Но так как воображение не могло так замечательно взнуздать лошадь, он понял, что перед ним живой питомец.
— Ахмаз! — закричал он тогда и побежал открывать калитку. — Ах ты, Господи! Надо же, как бывает! Узнал про наше горе? Пойдем-ка, я чаем тебя напою, от господина пристава остался. Еще теплый, кажись. Ахмаз, Ахмаз! Вот ведь жизнь человеческая!
Он усадил горца за стол, суетился вокруг него, можно сказать, весело. Ахмаз спокойно и с достоинством принимал знаки внимания. Выпив кружку чая, он приложил руку к груди и склонил голову в знак благодарности. Выдержал паузу и только потом спросил:
— Басарг-хан айда? Ахмаз Басарг-хан ехал. Басарг-хан — кунак. Басарг-хан айда?
— Так ты, выходит, ничего не знаешь! — догадался Федор.
Он опустился на табуретку напротив. С незнающим человеком он собирался пережить горе заново.
— Нет больше нашего Дмитрия Ивановича, Ахмаз, — сказал он и заплакал.
— Джигит не делай! — сердито проговорил горец. — Джигит говорить!
— Какой же я тебе джигит? Я — Федор Матвеев, из господских я людей. Никакой я не джигит! Пропади они пропадом, ваши джигиты! Такой-то вот джигит и убил Дмитрия Ивановича.
— Какой джигит убил? — Ахмаз так сверкнул глазами, что Федору стало страшно.
— Казак Фомка Ивашков, вот какой. За чеченку эту, что тогда на тебя бросилась, как бешеная. Взял вот и застрелил. А сам к вам в Чечню ушел. В бега подался.
— Фомка ушел Чечня?
— За ним же погоню снарядили. Офицеры, казаки. А он через Терек перешел и поминай как звали. Где его теперь искать?
— Ахмаз искать урус Фомка, — горец заскрежетал зубами и стиснул кулаки. — Ахмаз ружье Басарг-хан дарить. Басарг-хан нет. Ружье будет Фомка стрелять. Урус собака!
— Разве ж так можно, Ахмаз? — Федора, как ни странно, ярость горца несколько успокоила. — Ты же в Ису веришь, а собираешься мстить, «око за око, зуб за зуб». Господь его накажет, и вот пристав Парамон Петрович тоже. Всепрощению учит нас Иса, а ты — «ружье стрелять»! Так нельзя, Ахмаз! Не по-божески это…
— Молчи, Федор! Джигит учить? Баба учить! Ахмаз помнить Басарг-хан… Ахмаз помнить Фомка…
Он порывисто вышел из хаты, вскочил на коня. Федор вышел на крыльцо его провожать.
— Постой, Ахмаз, погоди! — закричал вдруг Федор и побежал обратно в хату.
Скоро он показался с толстой книгой в руке.
— Прими от меня на добрую память, — сказал он, стараясь сдержать слезы, отчего лицо его гримасничало и дергалось. — Вряд ли уж когда свидимся еще. Прощай, Ахмаз!
— Прощай… Пятница! — послышалось ему уже из за плетня.
Федор смотрел вслед быстро удалявшемуся всаднику. Теперь вот оставалось кое-что поделать на могилке Дмитрия Ивановича, а там можно и домой. Вроде все он уже сделал. А этот, басурман, ваварец, Пятницей его назвал! Вот выдумал! А ведь кто же он есть, как не Пятница? Пятница и есть! Только как жить на свете Пятнице без Робинзона Крузо? Как жить на свете?
А в это время к Тереку подъезжал горец. По всему — по выправке, по посадке, по манере править конем — опытный глаз признал бы в нем лихого джигита. Все у него было по тогдашней кавказской моде, все соответствовало требованиям того лихого времени. «Типичный горец, джигит середины девятнадцатого века», — сказал бы профессор, знаток кавказской войны, перед макетом или картиной через многие десятилетия своим студентам, тыкая указкой в характерные детали. Одно только он не смог бы никогда объяснить — откуда в надседельной сумке этого горца был роман Даниэля Дефо «Робинзон Крузо».
