— Стоп, стоп, стоп! — протестующе поднял руки Дроздов.
А Маша чуть не рванулась вперед на своей расписной коляске.
— Главная ценность этого… куреня, — стрельнул он глазами в сторону кавалериста, — в другом месте. Милости прошу… — Он вопросительно посмотрел на женщину.
— Ирина Михайловна, — назвала себя мать Виктора.
Кто-то распахнул дверь, и на площадку выехала бледная Маша. Ирина Михайловна как бы споткнулась. Мгновение, всего одно мгновение смотрели в глаза друг другу женщины. И чего только не было в их взгляде — требовательность, ревность, любопытство… Но вот эти чувства улетучились, и они поняли, что полюбили друг друга.
Виктор давно хотел и побаивался этой встречи. Понравятся ли, лягут ли друг другу на сердце самые дорогие для него женщины?… То, решающее, мгновение казалось ему невыносимо долгим. А когда увидел дрогнувшие губы матери и полные счастья глаза Маши, у него сразу свалился камень с души.
Друзья тащили по лестнице выкуп — несколько ящиков шампанского. Оркестр наяривал «Рио-Риту». Все как-то разом засуетились, забегали, загалдели. Звенела посуда, громыхали стулья, слышался смех, хлопанье пробок, а Маша и Ирина Михайловна держали друг друга за руки, по их щекам текли слезы радости.
И вдруг рассыпалась барабанная дробь. Вперед вышел человек в штатском и поднял свою единственную руку.
— Товарищи, — тихо, но очень слышно сказал он. — Как заведующий загсом Сокольнического района города Москвы я уполномочен зарегистрировать брак между гражданином Громовым Виктором Владимировичем и гражданкой Орешниковой Марией Владиславовной.
Сразу стало тихо. Оркестр не к месту грянул свадебный марш, но тут же осекся.
— Прошу жениха и невесту к столу.
Виктор бережно подвез коляску с Машей к стоящему посреди зала столику.
— Учитывая необычные обстоятельства, а также то, что команда Героев буквально похитила меня из здания загса, я буду краток и задам всего один вопрос. Гражданин Громов, согласны ли вы взять в жены гражданку Орешникову?
Виктор сглотнул ставший вдруг плотным воздух и сипло ответил:
— Да.
— Гражданка Орешникова, согласны ли вы стать женой гражданина Громова?
Маша зажмурилась, уняла разбушевавшееся сердце и неожиданно для себя не сказала, а чуть ли не пропела:
— Да. Согла-асна. Давно-о согла-асна!
Зал так и грохнул от смеха.
— От имени Российской Советской Федеративной Социалистической Республики объявляю вас мужем и женой! Прошу расписаться в книге. Согласно желанию невесты теперь она будет носить фамилию мужа. Ура, товарищи! — нарушил церемониал заведующий загсом. — Наше дело правое, мы победим! — взмахнул он пустым рукавом и крепко обнял молодоженов.
— Ура-а-а! — разнеслось по этажам госпиталя.
Звенели трубы, ухал барабан, сверкало золото орденов, дамы приглашали кавалеров, кавалеры приглашали дам, одни отплясывали фокстрот по всем правилам бальных танцев, другие неловко топтались, опираясь на костыли. Развевались пустые рукава, плескались пустые штанины, но лица были отрешенно-веселые, счастливые, а если и проскальзывала грусть, то только оттого, что они не на месте жениха и невесты.
А молодые сидели во главе длинного стола и послушно целовались под крики «Горько!». Они до сих пор не верили происходящему.
Ирина Михайловна озабоченно беседовала с Дроздовым, она настаивала, чтобы Машу отпустили домой, а перед самыми родами забрали снова. На что профессор рассудительно замечал, что Маше необходимо постоянное медицинское наблюдение. Предстоит немало хлопот с ногой, но если Ирина Михайловна хочет, может ходить сюда хоть каждый день.
Моряк пришвартовался к хорошенькой медсестре и так ее закружил, что та, полузакрыв глаза, буквально обвисла на его руках и готова была плыть куда угодно, хоть на самое дно Баренцева моря. Летчик увлеченно показывал на руках, как сбил своего двадцатого «мессера». Казак старательно выполнял роль тамады и следил, чтобы даже безруким кто-нибудь подносил бокал шампанского или чарку «Московской».
И тут слово попросил профессор Дроздов.
— Друзья мои, — откашлявшись, начал он. — Я здесь самый старый…
Зал протестующе загудел.
— Да-да, — поднял он руку. — Самый старый и самый мудрый. И солдатский стаж солидный — это ведь моя пятая война. Был на империалистической, был на Гражданской, утопал в пыли Халхин-Гола, мерз в лесах Финляндии, а теперь вот ломаю Отечественную. И начинал я не врачом, а лихим кавалеристом. Совсем юнцом мечтал о таких же вот усах, — кивнул он на казака. — Так что послушайте старого солдата… Гм-гм… Война — это дрянь! Это противоестественное состояние человеческого духа. Скудеют нивы. Уходят в землю лучшие из лучших. Цвет нации гибнет! Но как ни кощунственно это прозвучит, погибшие, не успев родить своих детей, дают жизнь тысячам героев. Ведь врага надо победить! А победить его могут только герои… Иногда вы думаете: ну что я такого сделал? Великое дело — подбил танк, вытащил раненого, уничтожил фашиста. А ведь это и есть самый настоящий героизм, ибо каждый из вас на своем маленьком участке приближает победу. Скоро вы все разъедетесь отсюда, одни — на фронт, другие — в тыл, и задачи перед вами будут стоять разные. Но об одном прошу, дети мои: где бы вы ни были, что бы ни делали, не забывайте, что ваш ратный и мирный труд подчинен тому, чтобы было больше свадеб, чтобы смеялись дети, колосились поля, гудели станки и все вы, вернее, все мы были уверены, что, уходя утром из дома, вечером вернемся домой! Счастливой вам жизни! И пусть у каждого будет такая же свадьба, какая сегодня гремит в этих стенах!
Зазвенели бокалы, рюмки и стаканы. Оркестр грянул что-то невразумительно-зажигательное. Кто мог ходить, поднялись из-за стола — и снова закружилась карусель танца.
XX
Мелодия еще звучала в ушах, а Виктор уже полз по кочковатому болоту. Рядом тяжело дышал Седых, чуть позади скользил Ларин, за ним — еще трое разведчиков. Виктор тронул сапог ползущего впереди сапера. Тот замер. Подтянулись и остальные. Виктор достал бинокль и начал вглядываться в мутную ширь пузырящейся от дождя реки.
— Он? Днепр? — хрипловато прошептал Седых.
Виктор кивнул и приложил палец к губам. Тронул за плечо Ларина и махнул рукой вправо — лейтенант с двумя бойцами тут же растворился в зыбкой пелене. Седых и сапер ушли влево. Сзади подполз лейтенант Зуб и сказал Виктору в ухо:
— Следов не оставили. Все шито-крыто.
— Добро. Замаскироваться, разделить правый берег на секторы и прощупывать каждый метр.
Виктор сосредоточенно кусал травинку и в который уже раз прокручивал в голове задание, полученное от командира дивизии.
«Наши части на подходе к Днепру, — увесисто меряя чисто вымытую комнату украинской мазанки, говорил он. — До реки еще топать и топать, но форсировать все равно придется. А переплыть такую водную преграду, которую, как сказал классик, не каждая птица перелетит, — дело непростое. К тому же левый берег низкий. Укреплен он, конечно, здорово, но отсюда мы немцев выбьем. А вот правый… Правый — это высокая, крутая стена, напичканная дотами, дзотами, закопанными танками и прочей чертовщиной. Поэтому форсирование будем готовить основательно. Но нужен плацдарм! Нужно зацепиться хотя бы за крохотный клочок правого берега, чтобы плотам и лодкам было куда причалить. Смотри сюда, — развернул он карту. — Нашей дивизии до Днепра еще далече. Мы будем метр за метром отвоевывать эти километры, а ты должен пробраться к воде и на правом берегу подобрать место для плацдарма. Не настаиваю, но желательно побывать на том берегу и прощупать этот участок не только глазами, но и ногами. И учти: берег должен быть не вязкий и не очень крутой, иначе техника застрянет у самой воды. Так что никакого шума. Наблюдение и еще раз наблюдение».
